Идиоты. Петербургский роман - Фёдор Толстоевский

Да, совсем забыл. Забыл сказать. Я ведь приехал ещё зачем-то, ещё к кому-то. Помните, я говорил про Ульяну, которая вышла замуж за нового русского, торговца акциями прогоревших банков? Помнится, я также говорил вам, что не способен, не хочу и не буду любить. Так вот, я несколько лукавил. Ульяну я любил. Могу я, в конце концов, употребить это слово не в том избитом значении, в котором оно обычно употребляется? А вот в каком, этого я и сам не смог бы точно определить. Что может быть более естественным для влюблённого, не правда ли? Да, я её любил. Любил с позапрошлой осени, когда встретил её в Берлине и она поразила меня самозабвенной, безумной, проклятой своей речью. Вот женщина, думал я, способная из-за страсти позабыть свой естественный, утончённый язык. К ней я ехал, желая услышать ещё раз все эти «на фиг», «блин», «в натуре», посмотреть в эти пустые глаза – глаза страсти, и сказать этой одурманенной ненужной влюблённостью вещи – всё. Скажу ей всё. Какими чужими покажутся ей мои слова, какими нелепыми, какими страшными… Какое упоение.

Придуманная мной игра в «Идиота», возможно, только предлог, чтобы приехать сюда и повидаться с Ульяной. К тому же, для этой игры мне недостаёт главного – я абсолютно вменяем. Вы, конечно, думаете, читая мои книги, что они написаны неуравновешенным вуайеристом, или несчастным, который постоянно озабочен присутствием раскалившейся в штанах простаты. Так нет же! Уверяю вас, я вполне спокоен, здоров и не вхожу в тот весьма обширный процент населения, которому отчаянно нужна психологическая помощь. Именно поэтому я испытывал такое волнение, направляясь в Россию. Моя вменяемость грозит мне ещё неведомыми потрясениями и болью, которых так счастливо избежал идиот, найдя, в конце концов, успокоение в тихом маразме тлеющей в нём болезни. Да, это очень важно – я в здравом уме, и в этом моё основное отличие от Мышкина. Кстати случившийся припадок не принесёт лёгкости забвения, и во время тяжёлого разговора у меня нет спасительного предлога болезни, возможности вставить извиняющее многое ненавязчивое воспоминание о детских днях, когда я был «сущим идиотом», право же, просто идиотом…

Я вернулся в свой город… Знакомый, ну да. Всё, как было. Ледяная. Ледяная рябь, вода, гранит, теченье, дворцы, подъезды, фонарь, аптека, бессмысленный и тусклый… Строгановский, строгий, люблю твой, стройный, поросёнок, розовый, пинк, пиг, порк, шпек, шпиг, сало, розовое, голубое… Пошли дальше. Вот он – кумир. Топчет искусителя. Пройдём мимо. Здесь более соблазнительные симулякры. Шпили, квадриги, арки, дорические, ионические, позднебарочные, нептуны, купидоны, диоскуры, львы, юпитеры, козы амалфеи, римские волчицы, персеи, горгоны, кроносы, пожирающие своих… Смотри, ещё зверь. Багряный? Нет, это закат, тот – просто замёрзший. Такая омерзительная погода. Сфинкс. Россия – Сфинкс. Сейчас загадает загадку. Мы любим всё… – про кого это? Разве можно всё любить? Надорвалась, бедная. А вам-то что? Где вы-то были? Да вы уже… Сами вы мёртвый! Острова. Ещё один – печальный. Нева. Бессмертная. Бездна. Возник над бездной.. Заковали в гранит. Линейность, перспектива. Имперский. Власть, воля. Индивидуальная воля. Оплакивает распад мира на индивидуальности. Зачем? В этом – торжество Логоса, вы не находите? Кроноса? Хроническое… Время. Хронически-маниакальное. Психическое. Псише… Душа. Безумная. «This still а dream; or else such stuff as madmen tongue and brain not» – «Сон или явь, что не под стать безумцам – языку и разуму». Что дальше? Какой-то сад. Деревья. Чёрных деревьев голые трупы чёрные волосы бросили нам… Бросить. Заброшенность. Бросать человека. Маленький человек, его можно бросить. С тобой буду на «ты» я… Крошечный, малюсенький, мизерный, ничтожный, в шинели. Агнец. Agnus Dei. Ребёнок. Бэби. Бэби-дог. Постучи кулачком, я открою, я тебе открывала всегда. Как же её звали? Какое-то татарское имя. Как обычно, с раскосыми и жадными. Понаехали тут. Откуда столько цинизма? Как вы сказали: сволочь? Уличное, это уличное. Город населён сволочью. Сволокли отовсюду. На болото. Жуткая история, как с Вавилонской башней. Тут раньше жил убогий. Больной? Нет, убогий. Слышал, приют убогого?.. Это тоже болезнь. Он заразил всех последующих. Чухонец, что с него возьмёшь. Проклял, наверное, за то, что похерили болото. Теперь на поверхности – державное, Петра творенье, береговой её и ясны спящие, а внутри, стоит только зайти в подворотню, – вот оно, убогое. Даже бедное. Нищее, опустившееся, заброшенное, жалкое, почти преступное, мизерабль. И какая-то в этом красота. Кто понимает, конечно. Вот это и есть болезнь – видеть красоту в мизерабль. В ничтожном, смехотворном. There is a fucking lot of such sick persons, you know. Экскьюз ми, мэдам, ай м гоинг ту би сик… Целые кварталы кранкенхаузов. Только представить, все эти болезненные испарения. Чахоточное дыхание, отравленная мизантропией слюна, слизь каналов, людская слизь… Мы слизь, реченная есть ложь. Набоков, а где Тютчев? Вот тот мир, где мы, где мы с тобою, где мы что? мы разве жили? здесь? Здесь нельзя. Ферботен. Этот город не для обывателей. Не для обы… что? Не для обычных. Не для быдла, жлобов, бомжей, не для тебя. А ты кто? Назови свой номер в иерархии. У меня есть. Он отрицательный! Нет, он жёлтый. Билет? Мадам, потеряли вы что-то… Пустяки, это… это… Не надо ей отдавать, пусть помучается. А я ржу – прямо до колик. Над чем? Над ней, что скошена. Скукожена? Скукотища. Это та, что во рву некошеном? Тоже красивая сука. В цветном платке. Тоже смертью. Шла бывало… Шла бы она. Фак её. Каренина хренова. Мы встретились с тобою в храме… А как там дальше? Но вот зловонными… Как вы сказали? К труду? Ну, вот, сразу дерьмо. Дерьмо превращает кич в искусство. Правда? Чтоб я сдох. Сказал один чех. Чехов? Чех один. Чухонец? Да, пусть будет один чухонец… Понимаешь, «в храме» – это кич, а с дерьмом – искусство. «Сикстинская Мадонна» – это кич? Отвали, жлобина. Там тоска в глазах, офигенная, – это дерьмо. Мерси, я понял. Да пошёл ты. Пошёл ты! Взаимно. А если одно дерьмо, – это искусство? Нет, это не искусство. Это современное искусство. Чистое. Люблю чистое, неразбавленное. Райнер. Райнер Мария. Хватит выражаться. Я сейчас сблюю. Сблю?.. Какое мелодичное слово. Сблюйте, пожалуйста, только не на фасад. Фас-ад? Вот тупица. Фасад – это же квинтэссенция города подобий. Цитаты, мать твою. Слышал когда-нибудь: Амстердам, Рим, Венеция? Смерть?!… Ш-ш-ш… Какая смерть? Тише, тише… Только очень маленький процент, малюсенький, малепусенький, микропусенький, – действительно, умирает. Дохнут, мрут, копытятся, жмурятся, спиваются. Остальные… Что?! Зараза? Бациллы, микробы, споры, грибки, вирусы, яйца, палочки, плесень, черви?… Слухи. Дурные слухи. В подворотне? Подхватил? Идиот. Обратно в Швейцарию, зофорт. Там есть одна гора… Чудесная, можно сказать, волшебная. Конец всё равно один, но там чисто. Нет этой грязи, дряни, низости, страстей этих, соплей. А она? Что с ней-то будет?! Кто, эта? Фонд Сороса не выделяет гранта для спасения Сонечки Мармеладовой. Всё, довольно. Не надо гнать. Не гони… Мне некуда больше… Мне некого. Ну и не надо. А вы любите уличное?… Это уличное. Улица. Фонарь. Вечность.

Для кого я пишу? Все мы пишем для кого-нибудь. Иногда это миллионы, иногда – два-три человека, иногда – один. Мы пишем на языке, понятном и живом для этих, совсем не обязательно избранных. Я, например, пишу на том языке, на котором мы разговаривали с Феликсом, моим приятелем по университету, сейчас – неудавшимся философом.

Неужели я пишу для Феликса? После всего, что было со мной, что было с ним… Какая чушь. Где Феликс? Кто он? Что он? Я на днях видел Феликса – он потрёпан, со смурным, покорным лицом. В его разговорах сквозит убожество и несколько лет унизительного послеперестроечного существования. Феликс… Блестящий аспирант философского факультета. Другой Феликс. Переводящий с английского рекламные слоганы о туалетной бумаге для какой-то фирмы-однодневки.

И всё-таки я пишу для него. Вот удивился бы бедняга. Да я и сам удивлён. Феликса давно нет, того Феликса. А я вроде есть – но пишу для него. Есть ли я? Как говорится, вопрос остаётся открытым.

Нет, пора избавляться от этого кошмара! Пора ломать свой свой язык, свой проклятый, свой я + Феликс-язык! А то будет следующее, – вот то, как я писал после встречи с Феликсом:

«Я увидел Феликса на набережной Мойки. Я узнал его по пальто. Это было всё то же оливковое кожаное пальто, в котором я всегда его вспоминал. Теперь оно смотрелось так, как и должно было смотреться после пятнадцати лет непрерывной носки. «Видавшее виды» – было бы слишком фривольно и неуместно. Какие виды? Речь ведь идёт не о белье или, скажем, о чемодане с массой таможенных наклеек. Если какие виды и видело это пальто, так это всё та же убийственно-холодная питерская мостовая, неспокойная гладь невской воды и унылая рябь каналов с их неаппетитным маслянистым налётом, какие-то неопределённые фасады, затаившиеся за пеленой хлещущей по лицу метели… Так я размышлял, идя за Феликсом по изгибающейся замороженным червяком гранитной набережной Мойки и разглядывая его пальто с болью недоверчивого узнавания. На голове у Феликса была вязаная, почти женская шапочка неопределённого цвета. Когда он обернулся, почувствовав слишком настойчивые шаги у себя за спиной, я увидел, что лицо его было почти неотличимо от этой уродливой шапочки – такое же сероватое, несвежее, шершавое от неряшливого бритья и такое же съёжившееся от вечного желания не попадаться на глаза, быть незаметным. Первым, почти неуловимым его движением было – не узнать меня. Так метнулись в сторону его глаза, так попытались зацепиться за какую-то чёрную отметину на сероватой пустоте заледеневшей Мойки.