Идиоты. Петербургский роман - Фёдор Толстоевский

– Да, но мне говорили…

– Всё зависит от контекста, – прошептал Феликс.

– Ге-ектор, – протяжно сказало животное со ртом шлюхи, с томительным упоением растягивая трагические губы (оно впервые улыбнулось), – Ге-ектор, вы смогли бы любить меня?

– Боже, какое скотство! – простонал Лэмб.

– В любом случае, в ответе будет слово «люблю»! – я расхохотался, сбросил голову животного с колен и, сам нагнувшись над ней, поцеловал влажный рот питерской блудницы.

Потом мы играли в фанты. Было весело, даже Феликс приободрился. Первый номер, как ни странно, достался Лэмбу. Он не стал ничего рассказывать, и все сочли это справедливым. Потом на очереди был Упырь. Устало закатив глаза, он приблизил своё гладкое, лоснящееся лицо, взятое напрокат у партийного функционера, к оконному стеклу – отражения там не было, окно было слишком грязным.

– Собаки…, – задумчиво сказал он. – Если я буду говорить о собаках, никто не сможет оценить позитивного или негативного значения моего поступка. Друзья мои, все поступки у меня одинаковы: в них отсутствует моральная сторона. Если бы я рассказал вам мой самый хороший поступок, он был бы одновременно и самым плохим.

– Ничего, рассказывайте, мы вам поможем, – сказал я.

– Представьте, я раздеваюсь догола, мне одевают жёсткий кожаный ошейник, и я стою около часа, привязанный, перед входом в цюрихский Кунстхалле. Дикий, собачий холод, недружелюбный сырой ветер, охрененно промёрзшая каменная плитка… И я бросаюсь на посетителей выставки – чистеньких, тепло одетых, надушенных бюргеров. Некоторые смеются, некоторые – судя по глазам, с удовольствием взяли бы палку, размахнулись и… если бы не мешал закон о защите животных. Ну, что, хорошо ли я поступил?

– Это не считается, – возразил Феликс, – это искусство, оно не обладает нравственным императивом.

– Как это не обладает? Любая эпоха имеет своих жестоких цензоров, причём непосредственно в сознании и художников и зрителей, которые просеивают искусство на предмет того, что можно, а что нельзя. Это прямо касается морали, – заметил Лэмб.

– То, чем вы занимаетесь – не искусство. Это прилюдное, неопрятное потребление некоторых довольно надоевших и банальных смыслов, всё ещё зачем-то обременяющих нашу ментальность, – вставил я злобно.

– Проект…

– Я подозреваю, в чём заключается ваш проект. Он не так уж безобиден. Он прекрасно подтверждает состояние неоднозначности очевидных вещей и гибель нескольких вечных смыслов, которые с легкостью замещаются своей противоположностью. Хотите по порядку: честь – для вас она имеет отрицательную ценность, вы добровольно публично изображаете собаку, что до сих пор воспринимается величайшим унижением, но вы рассказываете об этом с неимоверным достоинством и спесью. Дальше: проблема дистанции. Уничтожая, как собака, дистанцию между собой и посетителями Кунстхалле, вы лишаете их возможности выбора. Общение с вами произошло, пусть нежеланное, и они уже знают вас, хотя и не хотели знать. Оскорбление… Насилие. Если это искусство, оно лишено моральных ограничений, не так ли, Феликс? А что помешало бы нашему другу Упырю перегрызть глотку очередному арт-критику, поднимающемуся по ступеням Кунстхалле? Швейцарский уголовный кодекс? Нет, Феликс, либо это не искусство, либо искусство начисто лишено морального императива.

– А я, может быть, и убью кого-нибудь, – пробурчал Упырь.

– Ах, оставьте, я не о том, – сказал я, – Я подтверждаю, что у вас хороший культурологический проект в лучших традициях апологетов деконструкции и постмодернизма. Но сама по себе акция, вот этот поступок, о котором вы говорите – ничто вне контекста вашего проекта, вне вашего поведения до и после акции, вне ваших слов. Это – иллюстрация к культурологическому эссе. И это не искусство. Вот ваш проект – искусство, но словесное искусство. Другого искусства сейчас нет.

– Я не совсем понял насчёт гибели смыслов? – это Лэмб, отсевший подальше от Анастасии и уже начинавший чувствовать себя лучше.

– А вы бы могли, раздевшись догола, изображать собаку? – спросил его Упырь.

– Нет, ни за что.

– Значит, по крайней мере, один из перечисленных Гектором смыслов для вас не умер.

– Отсталость, чудовищная культурная отсталость. Убожество и косность, – издевательски пробормотал Феликс.

– А вы бы, наверное, могли, – вежливо обратился Лэмб к Голубцову, – за определённую сумму денег?

Голубцов оскорблённо молчал.

– Никто не предлагал, – сочувственно проворковал Лэмб, – и я вам говорю, что подобный жалкий хэппенинг устраивали и пятьдесят, и сто лет назад, и нет в этом ничего нового. Устраивали за деньги, перед тем или иным власть имеющим – те, кто добровольно брали на себя роль шута, можно и данные найти в архивах. Вот вы, – обратился он к Упырю, – ведь имели от этой акции определённые дивиденты?

– Могу сказать, что получил некоторую известность, и доходы мои возросли.

Я рассмеялся.

– Вот в чём разница культурологического эссе без иллюстрации и того же самого с иллюстрацией, которую предлагает Упырь. В том, что каким блестящим бы оно ни было, без иллюстрации за него вряд ли заплатят, пусть хоть десять ещё самых потрясающих смыслов деконструируются там. За иллюстрацию же этого эссе господин Упырь получил несомненную известность и некоторые средства.

– Но где же обещанные хорошие поступки? – прервала нас Анастасия. – Господа, вы отступаете от темы. Чья теперь очередь?

– В прошлом году, – начал крупье, – в зал с рулеткой ходил один человек. Он обычно появлялся вечером, где-то около восьми, и оставался до утра, покуда хватало денег. Он всегда играл очень нервно – когда не везло, бил кулаком по столу, ронял жетоны, матерился, а несколько раз даже пытался ударить меня или других работников казино. Гнал от стола блондинок и старух с бриллиантовыми колечками на пальцах, твердил, что они приносят ему неудачу. Я никогда не уважал таких неуравновешенных игроков, но постепенно привык смотреть на них, как на непослушных детей. В конце концов, мы же начинаем игру, а такие как он – они играют, это для них, и нельзя упрекать инфантильных бедолаг в том, что время от времени им хочется наброситься на нас, как на ненавистную няньку в детском саду. Ну, конечно, мы начинаем со временем узнавать постоянных клиентов, а этот мужчина был заметен своей мрачной сосредоточенностью, раздражительностью и довольно крупными проигрышами. Ему катастрофически не везло, хотя, как я понял по манере его ставок, парень имел некую систему игры. Он всегда начинал с зеро, а потом брал любую цифру и от неё прибавлял по шесть для следующего хода, одновременно увеличивая и ставку. Полная чушь, как оказалось. Ну вот, и где-то в апреле я почувствовал, что парень был на пределе: проигрывал он меньше, чем обычно, но нервничал несоразмерно. В тот день, когда он ударил женщину, он проиграл вообще всего около ста долларов – мизерная сумма по сравнению с его прошлыми потерями.

– Ударил женщину? – переспросил Лэмб, которому стоило больших трудов угнаться за быстрой речью крупье.

– Ну да. Старушку с бриллиантовым кольцом. Она какое-то время стояла возле стола – не просто глазела, а присматривалась к игре и соображала, куда бы поставить. Но он попросил её отойти – вначале не грубо, просто предложил перейти к другому столу. Но она не захотела, а подвинулась ближе к нему и стала повторять его ставки, хотя они не выигрывали. Именно это и взбесило его, – что эта старая вешалка следует его системе, но не чтобы выиграть, а чтобы позлить его. Или он думал, что сам проигрывает потому, что она присоединяется к его ставкам – не знаю. Но когда он начал второй круг, и они оба поставили на зеро и оно не выпало, он молча повернулся к ней и ударил её кулаком в лицо – несильно, только размазал красную помаду, но представьте состояние бедняжки! Конечно, мы выволокли его из зала с намерением больше не пускать в казино. Да и видно было, что последнее время он стал пустым, неинтересным для нас. Ну и всё. Выволокли и забыли. Старушка тоже больше не появлялась, она никогда и не была регулярной клиенткой.

– И всё? – спросил Голубцов. – А где же тут интрига? Где хоть какой-то поступок?

– Это всё, – сказал крупье. – А чего вы ещё хотели? Я примерный семьянин, образцовый работник казино. Я выполнил свои обязанности – выволок этого хулигана, и дело с концом.

– Ничего себе! – присвистнул Феликс.

– Вы нас обманули, – обиженно пробормотал Голубцов.

– Давайте я теперь расскажу, как каждое утро хожу на горшок, – предложил Упырь.

– Шутка! – как-то неприятно сказал крупье, не меняя выражения своего невозмутимого, покерного лица. – Сейчас я продолжу. Прошло несколько месяцев. Я от скуки наблюдал за двумя-тремя завсегдатаями, которые привычно радовались мелким выигрышам и несильно страдали из-за проигрышей, когда появился этот человек. Он стал приходить каждый день, и поначалу играл не у меня, а за столом блэк-джека. Он делал очень крупные ставки и прекрасно держался, когда проигрывал. Ни малейшего раздражения, никаких малодушных проявлений. Потом…