Михаил Юрьевич Лермонтов. Тайны и загадки военной службы русского офицера и поэта - Николай Васильевич Лукьянович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В советское время, конечно, об этом не было принять писать. Как утверждает Эмма Гернштейн, те, кому были адресованы слова «надменные потомки, известной подлостью прославленных отцов» никогда не могли простить до тех пор безвестному нетитулованному гусарскому офицеру «его вмешательства в их генеалогические распри» [26, с. 52].
Это неверно и противоречит многим фактам. Писатель В. П. Бурнашев в заметках «Лермонтов в рассказах его гвардейских однокашников» приводит со слов двоюродного брата поэта, офицера лейб-гвардии Драгунского полка Н. Д. Юрьева, мнение великого князя Михаила Павловича о прибавлении к стихам: «Эх, как же он расходился? Кто подумает, что он сам не принадлежит к высшим дворянским родам?» [13, с. 225]. Конечно, Лермонтов не входил в круг титулованной аристократии империи, но он был близко связан с ней родственными и дружескими отношениями и поэтому великий князь был, безусловно, прав. В конечном счете, как отмечал писатель и критик А. В. Дружинин: «Лермонтов принадлежал к тому кругу петербургского общества, который составляет какой-то промежуточный слой между кругом высшим и кругом средним, и потому не имеет прочных корней в обоих. По роду службы и родству он имел доступ всюду, но ни состояние, ни привычки детских лет не позволяли ему вполне стать человеком большого света» [13, с. 328].
Впрочем, и сам термин «высший свет», как писал впоследствии барон М. А. Корф, занимавший в то время должность государственного секретаря, был крайне неопределенным и достаточно условным понятием. В него часто, по каким-то неясным причинам, входили и чисто случайные люди, не относившиеся к высшей аристократии как, например, тот же Дантес.
Ситуация со стихами изменилась не в пользу Лермонтова, когда император получил по почте второй их вариант с подписью «Воззвание к революции». Если ранее Бенкендорф, по настоянию великого князя Михаила Павловича, ничего не сообщал о них Николаю I, то сейчас он вынужден был это сделать. В его докладной записке о стихотворении «Смерть поэта» значилось: «Я уже имел честь сообщить вашему императорскому величеству что я послал стихотворение гусарского офицера Лермантова генералу Веймарну дабы он допросил этого молодого человека и содержал его при Главном штабе без права сноситься с кем-либо извне, покуда власти не решат вопрос о его дальнейшей участи, и о взятии его бумаг как здесь, так и на квартире его в Царском Селе. Вступление к этому сочинению дерзко, а конец – бесстыдное вольнодумство, более чем преступное. По словам Лермонтова, эти стихи распространяются в городе одним из его товарищей, которого он не захотел назвать».
Странное поведение Бенкендорфа – то он заявляет, что стихи эти не имеют особого значения, то теперь они вдруг, пусть и с добавлением, объявляются преступными. Столь жесткое мнение о них он выразил, скорее всего, из опасения потерять доверие императора – тот панически боялся дворцового переворота и не прощал закулисных игр. Нельзя забывать и о том, что шеф жандармов уже был в опале при Александре I.
На эту записку в отношении стихов Лермонтова император наложил резолюцию: «Приятные стихи, нечего сказать; я послал Веймарна в Царское Село осмотреть бумаги Лермонтова и, буде обнаружатся еще другие подозрительные, наложить на них арест. Пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он; а затем мы поступим с ним согласно закону» [13, с. 485].
Для поэта положение усугубилось еще тем, что он, как и многие другие состоятельные офицеры, практически не жил в Царском Селе, а находился на квартире у бабушки в Петербурге. Поскольку формально отпуска он не получал, то ему вполне могли вменить в вину самовольное оставление полка. Но, так как Лермонтов был болен, то ограничились только выговором полковнику Саломирскому. Приказ № 33 от 28 февраля 1837 года по Отдельному гвардейскому корпусу по поводу проживания некоторых офицеров из частей, расположенных за городом, в том числе корнета Лермонтова, теперь запрещал офицерам находиться в столице «весьма значительное время» без предварительного разрешения помощника командира корпуса.
21 февраля 1837 года друг Лермонтова С. А. Раевский был арестован по распоряжению дежурного генерала главного штаба графа П. А. Клейнмихеля за распространение стихов «Смерть поэта». Свои показания по этому поводу он попытался передать Лермонтову для того, чтобы тот знал, что говорить на допросе, но пакет с бумагами был перехвачен.
Во время следствия Лермонтов объяснил, что написал эти стихи под влиянием несправедливого обвинения в отношении убитого поэта со стороны некоторых представителей высшего общества. «Отрекаться от них, хотя постиг свою необдуманность, я не мог: правда всегда была моей святыней..». Последние слова в этих показаниях, как никакие другие, характеризуют Лермонтова и как русского офицера, и как великого поэта. Он всегда оставался верен им вплоть до самой смерти. Ведь ложь с точки зрения христианина – это служение дьяволу: «Ваш отец диавол; и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи» (Ин. 8:44).
25 февраля 1837 года последовало «Высочайшее повеление», присланное шефу жандармов Бенкендорфу: «Лейб-гвардии Гусарского полка корнета Лермантова, за сочинение известных вашему сиятельству стихов, перевесть тем же чином в Нижегородский драгунский полк; а губернского секретаря Раевского, за распространение сих стихов, и в особенности за намерение тайно доставить сведение корнету Лермантову о сделанном им показании, выдержать под арестом в течение одного месяца, а потом отправить в Олонецкую губернию, для употребления на службу, по усмотрению тамошнего гражданского губернатора».
Ситуация, связанная с тем, что из-за стихотворения пострадал его друг, страшно взволновала Лермонтова. Он пишет Раевскому, что его вынудили назвать его фамилию, заверив, что распространителю стихов ничего не будет, а если он не назовет ее, то его разжалуют в солдаты. Он тогда вспомнил бабушку и поэтому сказал правду. Напрасно Раевский убеждал своего друга, что тот ни в чем не виноват – поэт очень болезненно и долго переживал по этому поводу. Как пишет Висковатов, когда Раевский в декабре 1838 года вернулся из ссылки в Петербург, где жили его
