Япония в меняющемся мире. Идеология. История. Имидж - Василий Элинархович Молодяков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Еще полные сил и здоровья, но морально опустошенные, надломленные люди возвращались с войны, которую они вели до последнего – с верой, если не в победу, то в святость собственной миссии. Теперь оказывалось, что все это было зря, что война была агрессивной и преступной, а справедливым возмездием за нее стало поражение, сокрушительное для национального сознания и нестерпимо позорное для национальной гордости. Для той национальной гордости, как ее понимали еще вчера.
Возвращались с войны молодые офицеры армии и флота, еще вчера считавшиеся элитой и гордостью нации. В условиях новой Японии у них не было ни профессии, ни образования (военным врачам или инженерам в этом отношении повезло больше). Недавние выпускники военных училищ и академий, еще в мундирах, но уже без знаков различия, оказались в университетских аудиториях. Наиболее способные и амбициозные, отказывавшиеся признавать, по крайней мере, свое личное поражение в радикально переменившихся условиях жизни, заняли скамьи традиционной «кузницы» бюрократических кадров Японии – юридического факультета Токийского императорского университета, которому еще предстояло быть переименованным в государственный. Многим запомнился невысокий, худощавый молодой человек, примерно тех же лет, что и они сами, в белой рубашке и круглых очках в тонкой оправе – доцент Маруяма Macao. Он начал преподавать на факультете еще до войны, в 1937 г., но в те годы ничем особым себя не проявил. Теперь наступил его звездный час.
Этот «штатский», «штафирка», мимо которого они еще год назад гордо прошли бы не обернувшись, в своих белоснежных или шитых золотом мундирах, говорил им о том, что произошло и почему так произошло. Впрочем, он тоже имел личные основания судить о происшедшем, потому что в июле 1944 г. был призван в армию, служил в Хиросиме и стал свидетелем атомной бомбардировки. Сразу по окончании войны, еще не остывший от переполнявших его трагических впечатлений, Маруяма вернулся к преподаванию. Слушатели были вольны соглашаться или не соглашаться с ним, поскольку практически все, что он говорил, полностью противоречило тому, чему их учили не один десяток лет. но то, чему их учили, оказалось непригодным. Молодой доцент давал им альтернативу. Альтернативу для всех непривычную, для многих неприятную, но действенную.
«Про него нельзя сказать, что он знает правильные ответы на все вопросы, но он правильно знает все вопросы», – говорили про выдающегося американского политического аналитика XX в. Лоуренса Денниса. Почти те же самые слова я услышал в отношении героя этой главы от Такэда Мицуо, одного из тех вчерашних военных, кто в первые послевоенные годы слушал Маруяма. Морской офицер Такэда имел все основания относить себя к элите: он получил прекрасное образование и был сыном адмирала Тоёда
Тэйдзиро[121], интеллектуала, либерала и англофила. С удовольствием вспоминая лекции Маруяма, Такэда говорил о глубоком впечатлении от них: разносторонняя образованность и либеральные, лишенные ксенофобии взгляды в семье позволили ему в полной мере оценить смелые идеи молодого доцента и его незаурядное красноречие. «Как он говорил! и как мы его слушали!» – восклицал он, вспоминая события полувековой давности.
Красноречие – дар, нераспространенный в японской университетской и академической среде, – несомненно, сыграло важную роль в том, что Маруяма быстро стал известным и модным политическим аналитиком. Здесь кажется уместным провести неожиданную, на первый взгляд, параллель – со знаменитым русским историком Тимофеем Николаевичем Грановским (1813–1855), блестящим оратором, несомненным «кумиром» и «властителем дум». При всей кажущейся рискованности эта параллель может объяснить многое если не во взглядах Маруяма, то в причинах и характере его известности, в его стремительном восхождении к славе. Записи лекций Маруяма, хоть и являются историческим источником первостепенной важности, все же не могут передать того обаяния и той убедительности, которой отличалось его устное слово (сохранились магнитофонные записи и киносъемка ряда его публичных выступлений). К ним можно применить слова современного исследователя о лекциях Грановского: «В них наиболее ярко выражено то особенное слияние мысли с устным словом, какое принесло ему известность среди современников и оставило глубокий след в духовной жизни»[122]. Впрочем еще полтораста лет назад эту особенность Грановского – не только как ученого-историка, но как лектора и, можно сказать, собеседника своих слушателей – подметил Н.Г. Чернышевский: «Он был одним из сильнейших посредников между наукою и нашим обществом; очень немногие лица в нашей истории имели такое могущественное влияние на пробуждение у нас сочувствия к высшим человеческим интересам»[123]. Полагаю, эту характеристику можно приложить и к Маруяма, к его воздействию на моральный и интеллектуальный климат послевоенной Японии.
Разумеется, параллель не исчерпывается ораторским мастерством. Грановский – «всего лишь» университетский профессор всемирной истории – сыграл колоссальную роль в духовной и общественной жизни России 1840-1850-х годов, особенно «мрачного семилетия» 1848–1855 гг., последних лет царствования Николая I. Его публичные университетские лекции о средневековой Европе звучали если не как открытая революционная пропаганда, то, по крайней мере, как недвусмысленное выражение оппозиционных идей, высказывать которые в любой другой форме перед таким количеством людей было просто опасно. Аудитория Московского университета на лекциях Грановского, по воспоминаниям А.И. Герцена, была «битком набита дамами и всем московским светским обществом»[124]. Их популярность и значение вышли далеко за университетские стены, за пределы студенческой и академической среды. Они приобрели подлинно социальное значение. По словам Герцена, сила Грановского «была не в резкой полемике, не в смелом обращении, а именно в положительно нравственном влиянии, в безусловном доверии, которое он вселял, в художественности его натуры, покойной ровности его духа, в чистоте его характера и в постоянном протесте против существующего порядка в России»[125]. В воспоминаниях о Маруяма, в изобилии появившихся
