Япония в меняющемся мире. Идеология. История. Имидж - Василий Элинархович Молодяков

Конечно, Грановского и Маруяма разделяли не только «пространства и времена великие». Расцвет деятельности и пик популярности первого приходится на «мрачное семилетие», годы почти тотальной социальной и идейной несвободы, а ранняя и яркая слава второго – на годы столь же тотальной свободы от духовных и идейных табу (разумеется, некоторые гласные и негласные запреты продолжали существовать, особенно в период оккупации). Грановскому приходилось время от времени маскировать свои либерально-демократические воззрения, поскольку он и так был на постоянном подозрении у властей. Маруяма ни в каком «эзоповом языке» не нуждался, но при всей своей популярности не искал и славы «трибуна», как иные из его коллег – от «крайне правого» националиста Хираидзуми Киёси до «крайне левого» коммуниста Иноуэ Киёси. Воззрения Маруяма, которые можно определить как демократические и лево-либеральные, с течением времени, конечно, претерпевали определенные изменения, но в целом оставались прочными и постоянными, что было обусловлено самим ходом жизни и творческой эволюции философа. Поэтому необходимо обратиться к основным фактам его биографии.

Путь левого интеллектуала

Маруяма Macao родился 22 марта 1914 г. в Осака, в семье известного либерального журналиста Маруяма Кандзи. Ему было предначертано «стать либералом в эпоху, когда либерализм был радикальным»[126]. Детство и отрочество будущего властителя дум – поначалу протекавшие благополучно как в социальном, так и в интеллектуальном отношении – совпали с периодом распада «демократии Тайсё», к безусловным сторонникам которой относился его отец. Юный Маруяма стал свидетелем ужесточавшихся репрессий против коммунистов и анархистов, потом против умеренных социал-демократов и либералов, свидетелем агрессии в Маньчжурии и в Китае, волны радикально-националистического террора, непрерывного ограничения не только политических, но и академических свобод. Трагическим «фоном» для этого служили приход нацистов к власти в Германии, война в Испании, сталинский «большой террор», вносивший сумятицу и раскол в левое движение по всему миру. Делом своей жизни – явно не без влияния отца и семейных традиций – Маруяма избрал науку, поступив в 1931 г. в престижную Первую высшую школу в Токио, которая открывала дорогу в Токийский университет. Еще учась в школе, он начал постигать азы диалектического материализма под руководством знаменитого либерального журналиста и эссеиста Хасэ-гава Нёдзэкан, за что был даже ненадолго арестован политической полицией токко: марксистские идеи «дозволялось» изучать лишь студентам университетов, да и то под контролем и в «правильном» освещении. Пребывание в полиции, отличавшейся крайней непримиримостью к любой «крамоле», произвело тяжелое впечатление на юношу, но охоты к знаниям не убило, а оппозиционности заметно прибавило.

В 1934 г. Маруяма поступил и в 1937 г. окончил отделение политических наук юридического факультета Токийского университета, с которым была связана вся его дальнейшая академическая карьера. Он участвовал в студенческом движении, чуждаясь радикализма, читал запрещенную и полузапрещенную, формально разрешенную, но «нежелательную» марксистскую и социал-демократическую литературу, совершенствовался в иностранных языках. С 1936 г. молодой ученый печатался в академических изданиях, поначалу как переводчик и рецензент иностранных работ по общественным наукам. Он отдавал предпочтение авторам либеральной ориентации вроде У. Липпмана, Г. Ласки или О. Хаксли, но в 1939 г. перевел и выпустил со своим апологетическим предисловием сборник статей популярного в Японии германского юриста и политолога К. Шмитта «Движение – государство – народ», одно время входивший в нацистский политико-юридический канон. Позднее Маруяма утверждал, что сделал это ради заработка, но предисловие в собрании сочинений перепечатал (1, 89–94).

Обнаружить какую-либо «крамолу» в довоенных работах Маруяма, составивших первый и второй тома собрания его сочинений, практически невозможно, как и во всей той японской политической, философской и художественной литературе предвоенных и военных лет, которую потом стали велеречиво называть «литературой пассивного сопротивления». Маруяма оставался в строгих академических рамках, проявляя лево-либеральные симпатии больше в выборе тем и предметов рассмотрения, нежели в конкретных высказываниях и оценках. Конечно, некоторые «вольные мысли» можно усмотреть не только в контексте, но и в тексте ранних работ Маруяма, но это, как правило, осторожные и тонкие намеки, понятные только интеллектуалам, к тому же посвященным в особенности философской и политической терминологии и лексики тех лет. Университетский наставник, известный либерал, профессор Намбара Сигэру (1889–1974) (с 1937 г. Маруяма работал у него ассистентом) сочувствовал взглядам ученика, но, напуганный правительственными репрессиями и всплеском активности националистов в университетских кампусах в 1936–1937 гг., призывал его к осмотрительности и благоразумной «самоцензуре». Маруяма последовал вынужденным советам учителя, которого всегда глубоко уважал. Почтительный и верный ученик, он позднее принял участие в редактировании собрания сочинений Намбара и посвятил его памяти прочувствованный очерк (11, 171–196).

Либерализм Маруяма был только надводной частью айсберга. В подводной части осталось глубокое увлечение марксизмом, на котором необходимо остановиться подробнее. Специфика японского марксизма заключалась в том, что для многих интеллектуалов он был не догмой (впрочем, в марксистах-догматиках недостатка здесь не было), не «единственно верным учением», а еще одной модной иностранной философской и политической системой, продуктом развития германской классической философии. Иными словами, Маркс не только не был оторван от всей предыдущей европейской мысли, которой в коммунистической догматике отводилась роль «источников» или «предшественников» марксизма, но рассматривался как талантливый, хотя и не единственный, продолжатель Гегеля. Кстати, во многом к тому же Гегелю Маруяма возводил и идеи Макса Вебера, которыми вдохновлялся на протяжении всего своего творческого пути. Зрелому Маруяма автор «Протестантской этики» стал, конечно, гораздо ближе, нежели автор «Коммунистического манифеста»[127].

Подобно многим японским интеллектуалам своего поколения, Маруяма пришел к Марксу сначала через неокантианскую «гейдельбергскую школу» В. Виндельбанда и Г. Риккерта; аналогичную эволюцию проделал известный марксист Кодзаи Ёсисигэ, в будущем – один из ведущих идеологов КПЯ. Другой дорогой к Марксу, стал Гегель, поэтому молодой Маркс, Маркс младогегельянской эпохи всегда был ближе Маруяма, чем зрелый Маркс эпохи «Капитала» и Первого Интернационала. Волею судеб государственнику, монархисту и консерватору Гегелю суждено было стать прародителем большинства революционных учений XIX в.

До середины 1930-х годов пропаганда марксизма в Японии велась легально, в том числе в университетских аудиториях и в печати, хотя марксисты подвергались не только ожесточенной критике со стороны своих многочисленных оппонентов, но и разного рода гонениям и даже репрессиям со стороны властей. В Японии открыто издавались – хотя и периодически запрещались – сочинения не только Маркса и Энгельса, Бебеля или Лафарга, но также Ленина, Сталина и Бухарина; труды двух последних вышли в едином многотомном издании, известном среди молодых интеллектуалов той эпохи под сокращенным бытовым названием «Ста-Буха». С середины 1930-х годов речь уже могла идти только об изучении – желательно, «критическом» – но никак не о пропаганде марксизма. «Капитал» или «Немецкая