Япония в меняющемся мире. Идеология. История. Имидж - Василий Элинархович Молодяков

идеология» были доступны в университетских библиотеках, но более опасные «Коммунистический манифест» и «Ста-Буха» читались в основном в полуподпольных частных библиотеках «для своих», нередко располагавшихся в задних комнатах книжных магазинов или кафе. О таких чтениях, нередко коллективных, с последующим обсуждением прочитанного, мне рассказывал профессор X. Одзаки. Упоминаю об этом потому, что молодой Маруяма, сначала студент, потом начинающий преподаватель, знакомился с марксистской литературой точно таким же образом. В 1941 г. он познакомился и на всю жизнь подружился с канадским историком-японистом Э.Г. Норманом, который придерживался лево-либеральных взглядов, а в студенческие годы был связан с коммунистическим движением. Самоубийство затравленного маккартистами Нормана в 1957 г. стало для Маруяма поводом не только помянуть близкого друга и коллегу, но и поразмышлять над горестной судьбой левого интеллектуала в условиях реакции (8, 57–68).

К концу войны Маруяма был уже хорошо начитан в марксистской литературе, и не только в марксистской – он отличался энциклопедической образованностью и феноменальной начитанностью в мировой литературе, выделяясь даже среди эрудированных современников и коллег. Разумеется, марксизм – и как философия самого Маркса, и, в гораздо меньшей степени, как учение его истолкователей и продолжателей – был не единственным источником воззрений молодого Маруяма, не главным, но важным. Уяснив себе это, мы сможем легче понять многое в его теориях, прежде всего в теории «японского фашизма», а также в происхождении его популярности, так сказать, в технологии славы, в причинах и характере его влияния на японскую философскую и политическую мысль.

Престиж марксизма среди японской интеллигенции был велик всегда, не исключая период крайней реакции. С окончанием войны все запреты пали, и пропаганда марксизма началась с новой, доселе невиданной силой. Коммунисты немедленно попытались монополизировать марксизм, сведя его к ортодоксально-советской форме, и добились немалых успехов, убедив в своих исключительных правах на наследие Маркса не только сторонников, но и многих противников. Репутация КПЯ как единственной политической силы в стране, на протяжении нескольких десятилетий находившейся в постоянной и непримиримой оппозиции режиму и его милитаристскому курсу, т. е. всему тому, что подлежало тотальному осуждению, стала «патентом на благородство» и помогла маргинальной до того организации за считанные месяцы превратиться в мощную, активную и мобильную политическую силу. Ссылки противников на то, что в довоенные годы коммунисты никакой практически значимой борьбы не вели, отметались как гнусная буржуазная клевета.

Марксистские идеи, подобно пожару, охватили всю систему образования – от начальных школ до университетов. Профессора-марксисты, включая членов КПЯ, занимали ключевые кафедры в наиболее престижных государственных и частных университетах страны. Марксизм был самой сильной интеллектуальной модой первого послевоенного десятилетия и стал постепенно уступать свои позиции лишь с началом периода высоких темпов экономического роста. Практически для любого ученого-гуманитария путь к известности и тем более к популярности лежал через марксизм. В то же время агрессивность и откровенно догматический характер коммунистической идеологии и пропаганды отталкивали многих мыслящих людей от марксизма, который все более ассоциировался с деятельностью компартии. Быть марксистом, но не догматиком, симпатизировать идеям социал-демократии и коммунизма, но не компрометировать себя политическим радикализмом – таков был нелегкий путь, который избрал Маруяма. Он смог взять от марксизма всё, что способствовало творческому развитию его научной мысли, прежде всего методологию, и остался незатронутым лозунгово-митинговой стихией КП Я, которая в пятидесятые годы была одним из легких путей к популярности.

По замечанию Р. Керстена, «было бы неверно называть Маруяма «марксистом» только потому, что он вдохновлялся марксистской методологией»[128]. Возможно, автор вспомнил известную фразу самого Маркса, адресованную своим слишком рьяным последователям: «Я не “марксист”» (в оригинале по-французски: «Moi, je ne suis pas “marxiste”). Однако воздействие марксистской методологии на Маруяма не стоит преуменьшать, тем более что он сам охарактеризовал ее следующим образом: «Впервые стало возможным научиться методологии, позволявшей иметь дело с политикой, правом, философией и экономикой не как с отдельными друг от друга дисциплинами, но соотнести их одну с другой и серьезной интерпретировать их. Более того, в истории марксизм научил интеллектуалов понимать базовые причины и факторы, которые стоят за различными историческими феноменами и приводят их в движение; понимать не через выискивание отдельных фактов в документах или через сбор разрозненных сведений о переменчивых судьбах ключевых фигур»[129].

Несмотря на влияние марксизма, последовательным марксистом Маруяма не был, хотя его порой так называли. Коммунистом он не был никогда, антикоммунистом тоже. Социально и интеллектуально он принадлежал к истеблишменту, влившись в его ряды еще до войны в качестве преподавателя Токийского университета и закрепившись в нем в годы оккупации, – но, можно сказать, к наиболее левому крылу элиты. Еще до войны он благожелательно рецензировал историко-философские работы марксиста Нагата Хироси, а после войны, в сороковые и пятидесятые годы, охотно и доброжелательно дискутировал на страницах популярных журналов с коммунистическими лидерами и идеологами, включая Носака Сандзо и Кодзаи Ёсисигэ. но пропасть между ними оставалась. Позднее Маруяма предпочитал других соавторов и собеседников.

Среди людей, оказавших влияние на становление воззрений Маруяма, а также на его профессиональную деятельность, преобладали именно либералы. Первым должен быть назван его отец (скончался в 1955 г.), доживший до славы сына. Хасэгава Нёдзэкан на закате своей долгой жизни также стал свидетелем известности блестящего молодого интеллектуала, которого он, казалось, еще недавно наставлял в диалектике. Намбара Сигэру в марте 1945 г. стал деканом юридического факультета (и в этом качестве прилагал усилия к освобождению Маруяма от воинской повинности и его возвращению в университет), а в декабре, уже в условиях оккупации, был избран ректором в результате первых в истории университета всеобщих выборов и занимал этот пост до конца 1951 г. Другой либерал-западник с многолетним «стажем», профессор Токийского университета Такаги Ясака был не только учеником либерала-христианина Нитобэ Инадзо, но и другом принца Коноэ Фумимаро, довоенного премьер-министра, который сделал попытку вернуться к активной политической деятельности осенью 1945 г. в качестве государственного министра в «капитуляционном» кабинете принца Хигасикуни (август-октбярь 1945) и главы правительственной комиссии по реформе конституции. Такаги был ближайшим советником Коноэ при подготовке проекта поправок к конституции и привлек к работе многих юристов и политологов, включая Маруяма. Однако репутация «умеренного» не спасла принца от объявления его «военным преступником» в декабре 1945 г. по иронии судьбы в принятии решения об аресте Коноэ большую роль сыграли памятные записки Нормана, вернувшегося в Японию осенью 1945 г. в качестве представителя Канады в оккупационной администрации и Дальневосточной комиссии союзников. А ведь именно Такаги четырьмя годами раньше познакомил Нормана и Маруяма. Круг замкнулся.

«Японский фашизм»

Теория «японского фашизма», созданная Маруяма в 1946–1948 гг. и принесшая ему наибольшую популярность, отмечена влиянием не