Япония в меняющемся мире. Идеология. История. Имидж - Василий Элинархович Молодяков

только лево-либеральных и марксистских идей, но и коммунистической пропаганды. Первым официальным, «установочным» определением фашизма, совпавшим по времени с приходом Гитлера к власти и, несомненно, вызванным этим к жизни, была резолюция XIII пленума Исполкома Коминтерна по докладу О.В. Куусинена «Фашизм, опасность войны и задачи коммунистических партий» (1933). В ней фашизм определялся как «открытая террористическая диктатура наиболее реакционных, наиболее шовинистических и наиболее империалистических элементов финансового капитала»[130]. Эта формулировка была дословно повторена (а не впервые использована, как иногда указывается в литературе) в резолюции VII конгресса Коминтерна (1935) по докладу Г.М. Димитрова «Наступление фашизма и задачи Коммунистического интернационала в борьбе за единство рабочего класса против фашизма». Сам Димитров говорил: «Фашизм – это не надклассовая власть и не власть мелкой буржуазии или люмпен-пролетариата над финансовым капиталом. Фашизм – это власть самого финансового капитала»[131]. Разумеется, все эти определения были результатом коллективного творчества при участии Н.И. Бухарина и К.Б. Радека, ведущих советских критиков фашизма.

Знакомство Маруяма, по крайней мере к началу 1946 г., с этим кругом идей и источников представляется несомненным. Коминтерновские материалы были переведены на многие языки, включая японский, и активно распространялись по всему миру. Популярная в свое время книга О. Танина и Е. Иогана (О.С. Тарханова и Е.С. Иолка) «Военно-фашистское движение в Японии» с предисловием К.Б. Радека, изданная в 1933 г. на русском и в 1934 г. на английском языке, была хорошо известна Норману, а также видному историку японского национализма Р. Сторри, другу Маруяма с первых послевоенных лет[132]. Наконец, коминтерновские формулировки были приняты «московской фракцией» японских коммунистов во главе с Носака, вернувшимся в Японию из Китая осенью 1945 г. и немедленно включившимся в политическую и идейную борьбу

Разработанная Маруяма теория «японского фашизма» родилась как ответ на вопрос: каков был по характеру политический строй и политический режим довоенной Японии, который привел страну к катастрофе. Коминтерновские идеологи еще до войны решительно называли его «фашистским» или чаще «монархо-фашистским». «Фашизация монархии и есть нечто совершенно новое. В этом и заключается своеобразный характер японской реакции и фашизма»[133]. После войны эту точку зрения развивали и усиленно пропагандировали японские коммунистические и прокоммунистические историки. Наиболее воинственный из них Иноуэ Киёси утверждал: «Насильственная диктатура, которая осуществлялась японской буржуазией, – это не что иное, как тот же фашизм. А если принять во внимание исторические особенности развития японского монополистического капитализма и учесть, что во главе государства стояла монархия и военщина, то японский фашизм можно назвать монархо-фашизмом. Такое определение лучше всего отражает особенности японского фашизма»[134].

На рубеже 1940-х и 1950-х годов подобные определения были общим местом в японской историографии. Говоря в 1946–1947 гг.

О «японском фашизме», Маруяма однако разграничивал фашизм как государственную структуру и фашизм как политическое движение и идеологию, подчеркивая, что применительно к Японии речь идет только о втором (4, 260, 271). Апеллируя к событиям, уже ставшим «историей», но происходившим на его глазах и на глазах его слушателей и читателей, Маруяма предложил следующую периодизацию «японского фашизма»: подготовительный период 1919–1931 гг., от конца мировой войны и оформления фашистского движения в Италии до «Маньчжурского инцидента»; период зрелости 1931–1936 гг., от «Маньчжурского инцидента» до военного мятежа 26–29 февраля 1936 г. в Токио, известного в японской историографии как «инцидент 26 февраля»; заключительный период 1936–1945 гг., от «инцидента 26 февраля» до конца второй мировой войны (4, 262–263). Первый он характеризовал как период радикального правого, националистического движения в обществе (т. е. в не-военной среде); второй как зрелый период радикального фашизма, захватившего армию; третий как период открытого союза армии – главного и самого влиятельного сторонника фашистских идей – с правящей придворно-бюрократической элитой, с одной стороны, и с монополистическим капиталом и политическими партиями, с другой. Влияние марксизма здесь налицо.

Приравнивая друг к другу «японский фашизм» и «ультранационализм», Маруяма отмечал отсутствие позитивной программы реформ у националистических организаций традиционалистской ориентации, например у Кокурюкай (Общество реки Амур), Сэккабосидан (Антибольшевистская лига) и Кокухонся (Общество государственных основ), и называл их реакционными не-фашистскими образованиями, подчеркивая, что фашистская идеология все же предполагает некое изменение status quo. Однако он, как и большинство леволиберальных и коммунистических критиков, категорически отказывал «японскому фашизму» в праве на «революционность», говоря о «фашистской эволюции» в противоположность «фашистской революции», точнее контрреволюции, т. е. не-эволюционнму процессу, в Италии и Германии (4, 304–305). Маруяма определял происхождение японского фашизма «сверху» как главное его отличие от итальянского фашизма и германского национал-социализма (принципиальных различий между ними он тогда не видел или, по крайней мере, не делал в своих работах), появившихся «снизу».

Это тоже след влияния коминтерновских формул и руководствовавшейся ими советской историографии, видный представитель которой Е.М. Жуков писал в 1934 г.: «Фашизация Японии происходит не в форме перехода государственной власти в руки определенным образом сложившейся политической партии фашизма и не через создание диктатуры, опрокидывающей прежний государственный аппарат, а путем планомерного закрепления господствующей роли за наиболее реакционными и наиболее агрессивными элементами существующего государственного строя… Концентрация власти в руках максимально фашизированных элементов – военщины – может легко происходить в Японии в рамках легальности»[135].

Маруяма не только отрицал наличие в Японии «фашистской революции», но говорил о вызревании «фашистских элементов» внутри государственных структур (4, 304–305), что перекликалось с довоенными коминтерновскими «установками». Он утверждал: «Фашистское движение снизу полностью преобразовалось в фашизацию сверху» (4, 310). Отмечу, что в авторизованном английском переводе статьи выражение «фашизация» было заменено на «тоталитарные преобразования»[136]. Таким образом, он давал четкий ответ на вопрос «Кто виноват?», указывая в первую очередь на армию, праворадикальные националистические политические круги и на поддерживавшую их правительственную бюрократию, а во вторую очередь – на монополистический капитал и весь политический режим в целом. Коммунисты подходили к вопросу об ответственности более решительно и более догматично, считая все слои и институты правящего класса, не исключая и императора, в равной степени виновными, в то время как постепенно складывавшаяся новая официальная историография стремилась отделить овец от козлищ, «умеренных», из среды которых вышли основные политические фигуры послевоенной Японии во главе с самим премьер-министром Ёсида Сигэру, от «милитаристов».

Маруяма занимал промежуточную позицию, последовательно выступая как леволиберальный критик послевоенного режима, но не солидаризуясь с жестким догматизмом коммунистов. Опираясь на идеи Маркса, Маруяма сближал его не с Лениным и Сталиным, а с Ласки и Расселом, показывая оппозиционно, но не догматически настроенной японской интеллигенции возможный выход из морального и интеллектуального тупика, из поразившего ее кризиса сознания и ценностей. Этими идеями проникнуты его многочисленные статьи послевоенных лет, знакомившие широкого японского читателя с европейской и американской либеральной политической и общественной