Дорогой папочка! Ф. И. Шаляпин и его дети - Юрий А. Пономаренко

В один прекрасный день он приехал на поезде в Петербург и объявился в Императорской опере, чтобы подвергнуться исключительно суровому вступительному экзамену, успех в котором мог открыть перед ним двери этого рая для певцов. Он стоял там – 23-летний молодой человек, сутулый и нездоровый, одетый в единственный свой городской костюм и рубаху с целлулоидной манишкой, в огромном зале, перед серьёзными и хмурыми членами приёмной комиссии. Он сразу спел им арию Мефистофеля49. Его приняли. Когда я спросил, какое впечатление на него произвело это радостное известие, он ответил: «Я сразу пошёл в типографию и заказал визитные карточки со словами: ”Фёдор Шаляпин, артист Императорского театра” – вот и всё». Но отцу недолго пришлось пользоваться этими роскошными визитными карточками. Однажды вечером знаменитый меценат Мамонтов, владелец частного оперного театра в Москве, пришёл в театр послушать Шаляпина50, навестил его за кулисами и убедил аннулировать контракт с Императорским театром и поехать с ним в Москву. Для тех времён это был шаг более чем смелый. Но он открыл отцу дорогу к подлинной славе: именно в этом Оперном театре Москвы он создал большую часть театральных образов, которые прославили его имя в Европе и во всём мире.

Шаляпин и сильные мира сего

В течение своей исключительной и полной всяких приключений жизни моему отцу часто приходилось бывать в обществе императоров, королей и прочих глав государств. Он не любил рассказывать об этих встречах, проходивших как в виде торжественных аудиенций, так и в виде простых визитов, без свидетелей.

Конечно, некоторые из этих больших людей производили на него глубокое впечатление, которое он предпочитал ревниво придерживать для себя самого. Не забудем, что он принадлежал к тому довоенному миру, в котором дистанция между государями и простыми смертными была более длинной и непреодолимой, чем та, которая разделяла богов и простых людей в древней Греции.

Это чувство почтения, без сомнения, было в нём ещё более развито благодаря тому, что он был русский. Царь Всея Руси был далёк, очень далёк от своих подданных. Он жил, закрытый в своём дворце, под защитой своей армии и своего двора.

У моего отца, в его парижской квартире, была витрина, содержавшая самые ценные подарки, полученные им от высоких особ. Нажимаешь на кнопку – и вдруг внутреннее пространство этого своеобразного маленького святилища озаряется светом, и можно любоваться выставленными там предметами. Иногда, в долгие зимние дни, я заставал отца перед этой витриной: склонив голову, он нажимал на кнопку, играя со светом, с таким выражением на лице, которое было одновременно удовлетворённое и взволнованное. Пучки электрического света то вспыхивали, то пропадали, а его мысли в это время блуждали во времени, хронология которого менялась в зависимости от его воспоминаний в данный момент.

Став певцом с мировой известностью и Солистом Императорского театра Его Величества Николая II, он обычно избегал приглашений от высокопоставленных и скандально известных особ. В частности, он отказался от знакомства с Распутиным, который очень хотел с ним познакомиться и засылал к нему своего секретаря. Но, когда царская канцелярия направила ему приглашение на дворцовый обед, подчеркнув при этом, что Его Императорское Величество желают его видеть, отказаться было никак невозможно. Он отправился во дворец и занял своё место, согласно правилам дворцового этикета, в двойной веренице дворян, высоких сановников, с лихорадочным нетерпением ожидавших появления царя. Когда появился государь Всея Руси и медленно пошёл между рядами, обращаясь с ласковым словом к некоторым дамам, делающим реверансы, или к придворным, склонённым в почтительном поклоне, мой отец, остававшийся тонким наблюдателем даже в чрезвычайные моменты, был поражён простотой и естественностью царя: маленький, довольно хрупкий человек с бородкой и каштановыми волосами, продвигавшийся к центру всего этого великолепия, этой оргии цветов и огней, предназначенных для него, так робко, словно он делал это против воли. Неужели это тот полубог, перед которым все благоговеют и трепещут – от Казани до Нижнего Новгорода, от Одессы до Архангельска? Человек, который, казалось, находился в смущении. Обыкновенный человек. И мой отец, сын безвестного писца, был ему благодарен за эту ноту «человечности». После обеда царь подошёл к моему отцу и спросил, устремив на него взгляд своих детских глаз цвета незабудки: «Скажите, почему это оперная публика больше любит теноров, чем басов?» Этот вопрос, близко касавшийся его ремесла, сразу же рассеял смущение моего отца. Он снова обрёл свою непринуждённость и с живостью ответил: «Ваше Величество! Всё очень просто. Теноры почти всегда играют роли первостепенной важности – юношей, поющих о любви. А наша братия, басы, обычно воплощаем менее интересных персонажей». – «То есть?» – «Монахов, дьяволов, царей…» При этих словах на губах царя появилась слабая улыбка: «Да, Вы правы. Роль государя крайне неблагодарная, и не только на сцене», – добавил он, закругляя фразу моего отца51.

Рядом с часами, подаренными царём моему отцу, на знаменитой витрине лежит медаль – награда, полученная однажды отцом из рук Вильгельма II в Берлине. До войны мой отец часто бывал в немецкой столице, как, впрочем, и во всех больших городах Европы.

Он с определённым любопытством наблюдал и изучал немцев, темперамент и жизнь которых столь отличны от наших, но избегал выносить безапелляционные суждения на этот счёт. Он признавал и восхищался умением их императора внушать уважение.

Однажды вечером мой отец пел в Берлинском Оперном театре. Это был гала-концерт, который императорская семья почтила своим присутствием. Как всегда, отец не щадил себя, забыв обо всём ради того, чтобы слиться с воплощаемым образом. В конце третьего акта Вильгельм II неожиданно пригласил отца в свою ложу на время антракта. Входя в императорскую ложу через небольшую прихожую, он заметил в центре ложи характерную фигуру кайзера.

Хорошо сложенный, в военной форме, слишком короткая левая рука на эфесе шпаги, с которой он никогда не расставался, Вильгельм II, этот «несносный ребёнок» («анфан террибль»), сделал три быстрых шага по направлению к отцу и резко остановился: «Господин Шаляпин, Вы в хорошей форме. Поздравляю». После других подходящих для такого момента слов, произнесённых императором так, как будто это были команды, он взял медаль и хотел прикрепить её к груди отца. И тут возникло затруднение: у него не оказалось булавки. Вильгельм II повернулся к императрице: «У Вас случайно нет булавки?» – «Подождите», – сказала императрица. Пошарив рукой по одежде, она сказала: «К сожалению, у меня нет булавки».