Дорогой папочка! Ф. И. Шаляпин и его дети - Юрий А. Пономаренко

тот. «Я рад, что в этом мы с вами согласны. Теперь новые времена. Я мог бы петь у вас не менее, чем за 3.000 долларов, то есть 75 тысяч лир за вечер».

Директор предъявил свой последний аргумент: «Господин Шаляпин! Вы забываете, какую рекламу даёт Вам работа в нашем театре».

Тут мой отец, ненавидевший рекламу, пришёл в ярость: «Я думаю, что моё имя даст Вам ещё большую рекламу!»

И контракт был подписан.

Ясно, что с такими «отсталыми представлениями» отец с большим трудом согласился сняться в кино. Всё было готово, сюжет тщательно выбран, сценарий написан, продюсеры подобрали режиссёра, первоклассного оператора, великолепных артистов и располагали достаточными капиталами – то есть, ничто не могло прервать съёмки фильма в самую горячую пору. Одним словом, всё было продумано, рассчитано, утверждён план всех стадий съёмок. Не было только согласия моего отца. Подвергаясь настойчивым уговорам и вовлечённый в пляску астрономических цифр, он вёл героическую борьбу с самим собой.

Однажды, истратив уже все свои аргументы, Никола Фаркаш, которого отец очень любил, обнял его за плечи и повёл на студию. Задумчиво, с любопытством и робостью одновременно, отец разглядывал этот незнакомый ему мир, осматривал аппараты, рефлекторы, залезал в остеклённую кабину звукооператора и даже позволил Фаркашу снять себя, сделав несколько проб. После этого он ушёл, сгорбившийся и недоверчивый, как будто посетил кладбище. В тот же вечер, когда к нему пришли киношники, чтобы узнать, какое он принял, наконец, решение, он долго смотрел на них, обступивших его кресло со всех сторон, и начал решительно: «Вы, конечно, слышали, друзья мои, про древних пророков, которые вели образцовый образ жизни, к которым дьявол являлся обычно в виде очаровательной женщины. Святой Фома Аквинский открыто признал это в своих писаниях, рассказав, что каждый год Сатана являлся ему в виде дочери Евы – настолько соблазнительной, что она вновь и вновь являлась ему, несмотря на все его молитвы, хоть он и закрывал глаза. Так вот, я нахожусь почти в таком же состоянии. Я признаю только сцену (театра) и, несмотря на это, не могу забыть ваш адский цех, ваши одноглазые рефлекторы, ваш микрофон-искуситель и эту маленькую машину с колёсиками и рычагами, которую Фаркаш навёл на моё бедное лицо. Вы меня везде преследуете, я не могу заснуть, когда мне этого хочется. Я явно слабее Фомы Аквинского». И, поправляя очки на носу, он добавил: «Где этот ваш контракт?»

«Генштаб» киношников огласился радостными криками.

А вот смешная и грустная история Росинанта, коня Дон Кихота. Скольких усилий стоило его найти! Как известно, верный спутник странствующего рыцаря должен был, по Сервантесу, представлять собой тощую клячу. Нелегко найти такое четвероногое, которое могло бы ещё и двигаться, а тем более скакать, неся на себе почтенное тело рыцаря, выполняя тысячи требований киносъёмки. И всё-таки упорные поиски завершились успехом. Старая кобыла серой масти, с выступающими рёбрами, которая, как ангел, сыграла роль Росинанта с большим мастерством. Она продемонстрировала такую преданность моему отцу, что было трогательно присутствовать при рождении столь искренней привязанности.

Однако, по непостижимой воле Господа, в тот самый момент, когда съёмка сцены с Росинантом была в самом разгаре, погода вдруг испортилась. В течение трёх недель было пасмурно и мрачно, и мы пребывали в вынужденном безделье. Наше беспокойство нарастало с каждым днём. Наконец, солнце сжалилось над нами и соблаговолило показаться. Скорее приведите Росинанта! Вот она появилась, приветствуя отца радостным ржанием. Но, увидев её, мы остолбенели: за время этого долгого отдыха несчастная кляча отъелась и возмутительно потолстела! Её драгоценные рёбра, уже запечатлённые на сотнях метров киноплёнки, напрочь исчезли, обрубок хвоста превратился в мощный хвост, а её дрожащие бабки выражали теперь необыкновенную силу и эластичность. Это был теперь норманский конь или цирковая лошадь, сама округлость, а не Росинант – живой символ нужды и лишений. Что делать? На поиски другой подходящей лошади ушло бы ещё немало дней. К тому же, отец так привязался к своему Росинанту, что был решительно против этого. Положение спас Никола Фаркаш. «Не унывайте, господа! – воскликнул он. – Однажды с помощью хорошего грима мне удалось сделать из тощей женщины толстуху. Может, мне удастся проделать то же, только наоборот, с этим несчастным Росинантом?»

На съемках «Дон Кихота»

Ему это действительно удалось. Загримированный Фаркашем, Росинант снова стал жалкой клячей, и съёмки можно было продолжить.

С лошадью у нас больше не было хлопот вплоть до того момента, когда настала пора с ней расстаться. Кобыла как будто почувствовала, что в её беспокойной жизни скоро наступит не очень приятная перемена. Как ни тянули её два человека за узду, как ни дразнили кусками сахара, то поднося их к её рту, то отдёргивая руку, Росинант стоял подле моего отца, упёршись ногами в землю, с опущенной вниз своей большой головой – неподвижный, опечаленный, униженный – живое воплощение безутешного горя. Отец обнял его за голову и взволнованно пробормотал: «Умное животное. Я не могу так просто бросить его. Что поделаешь, я должен позаботиться о его будущем». И он это сделал. Он отдал Росинанта на попечение одного похоронного бюро в Ницце, заключив с хозяином этого почтенного заведения контракт по всем правилам. Хозяин обязался держать Росинанта в хороших условиях и кормить его до конца его дней, для чего отец положил ему месячную пенсию в 150 лир. Действительно, он никогда не забывал в первых числах каждого месяца отправлять в Ниццу назначенную для Росинанта сумму денег, с тем чтобы бедный Росинант ни в чём не испытывал недостатка.

Когда я был маленький, я всегда испытывал перед отцом страх, хотя я хорошо знал его. Это чувство охватывало меня всякий раз, когда я видел его высокую фигуру, которая казалась мне тем больше, чем меньше был я сам. Несомненно, личность моего отца производила впечатление.

Репетиции всех опер, в которых он пел, происходили у нас дома. У отца был горячий темперамент и раздражительный характер. Если во время репетиции что-то шло не так, он легко приходил в ярость. Тогда я бросался к двери и, прильнув к замочной скважине, жадно наблюдал за тем, что происходило. Так во мне родилось представление об отце как об очень суровом человеке. Оно ещё больше во мне окрепло, когда я видел его на сцене, потому что все персонажи, которых он играл, были людьми малосимпатичными, жестокими и коварными, как