Кино и история. 100 самых обсуждаемых исторических фильмов - Михаил Сергеевич Трофименков

Похоже, Гринуэй сам верит в то, что придумал.

Впрочем, конспирологическую идею картины как свидетельских показаний, созданных в расчете на то, что столетия спустя какой-нибудь Гринуэй расшифрует их, режиссер не столько придумал, сколько растиражировал. И «Контракт рисовальщика» (1982), и «Тайны "Ночного дозора”», и «Я обвиняю» – вариации на тему «Гипотезы похищенной картины» (1979) чилийско-французского сюрреалиста Рауля Руиса. В элегантном парадоксе, сочиненном им совместно с писателем и художником Пьером Клоссовски, недостающая картина из цикла, написанного в XIX веке вымышленным малоизвестным художником, таила ключ к заговору то ли масонского, то ли сексуального, то ли масонско-сексуального толка.

Но если Руис удачно сыграл в Борхеса от режиссуры, то Гринуэй с его «кодом Рембрандта» – киношный Дэн Браун или Перес-Реверте. Испанский писатель, впрочем, был честнее: выдуманный заговор он вычитывал, как и Руис, в выдуманной картине («Фламандская доска», 1990).

Гринуэй, знаток истории искусства, преднамеренно совершает логическую подмену. В классической европейской живописи, конечно, есть не столько тайный, сколько скрытый план, понятный просвещенным заказчикам, но стершийся со временем. Только речь идет не о заговоре, а об аллегории, воплощении абстрактных идей. Философских, как у Боттичелли, исповедовавшего неоплатоническую концепцию мира, или общественно-политических, как в «Союзе Земли и Воды» Рубенса, прославляющем торговую мощь Фландрии, обеспеченную ее выгодным географическим положением. Особенно силен аллегорический пласт в живописи барокко, к гениям которой относится Рембрандт.

И тайна в «Ночном дозоре», безусловно, есть, но это тайна не заговора, а композиции, цвета, светотени. У Рембрандта драматичен и трагичен мазок – или штрих в графике – а не само по себе торжественное выступление стрелковой роты капитана Франса Баннинга Кока и лейтенанта Виллема ван Рейтенбурга. Кстати, именно из-за этого драматизма мазка и штриха Рембрандт никак не дается Гринуэю. В отличие от своего героя-живописца режиссер очень холоден. Его фильмы не продуцируют эмоции, да и не предназначены для этого: в своих лучших проявлениях Гринуэй порождает у зрителей не страх, гнев или нежность, а неловкость или беспокойство.

Картины Рембрандта гораздо кинематографичнее, чем фильмы Гринуэя, наполнены внутренним движением, обладают почти бесконечной глубиной кадра. Их смотришь как фильм, а просмотр фильмов Гринуэя напоминает перелистывание глянцевого альбома с репродукциями. Именно перелистывание альбома, а не прогулку по музейным залам: печатное воспроизведение лишает живопись глубины и движения.

Девочка в желтом платье появляется на холсте не потому, что намекает на скрытые грехи стрелков, а потому, что Рембрандту требовался именно в этом месте именно такой яркий цветовой акцент. И рука Баннинга Кока выброшена вперед в радикальном для пресного жанра парадного портрета ракурсе не потому, что Рембрандт разоблачает совершенное стрелками убийство, а потому, что живопись барокко именно что живопись ракурсов. И мушкеты на холсте именно мушкеты, а вовсе не то, на что намекает Гринуэй.

В общем, Гринуэй забыл, как персонаж известного анекдота о психоаналитиках, что иногда банан – это всего лишь банан.

Робин Гуд (Robin Hood)

Великобритания, США, 2010, Ридли Скотт

Имя «Робин Гуд» звучит в фильме единожды, в финале, где бунтовщика объявляют вне закона. До того герой вполне интегрирован в общество конца XII века. Робин Лонгстрейд, ветеран крестовых походов, занимает место сэра Робина Локсли, боже упаси, без злого умысла. Заехав к отцу убитого сэра, чтобы отдать меч сына, он настолько приходится по душе слепому старцу Уолтеру (Макс фон Сюдов), что тот сам предлагает подмену. Старик так счастлив, что обрел «сына», что у него – в 84-то года – даже «встает». Мэрион, прекрасная, вся из себя такая готическая вдова настоящего сэра (Кейт Бланшетт), пока что стелет «мужу» на полу и обещает зарезать, если тот распустит руки, но нет сомнений, что переселение Робина на супружеское ложе – дело ближайшего времени. Слишком уж многозначительно она помогала Робину стащить кольчугу, которая «смердела», как с солдатской прямотой заявил, ощупав и обнюхав гостя, сэр Уолтер.

Благородные кольчуги смердят не меньше, превращение не требует от Робина никаких усилий. В отличие, скажем, от холопа из «1612» Хотиненко, которому удалось притвориться аристократом лишь с помощью выходца с того света. В реальности же лучник отличался от дворянина лишь тем, что его не называли сэром. Бароны, бунтующие против коварного принца Джона (Оскар Айзак), – мужланы-драчуны. Мэрион, тянущую на себе хозяйство в отсутствие мужика в доме, запросто можно принять за крестьянку. Да что там Мэрион, сам Ричард, походя жгущий французские замки, – бандит с большой дороги. В таком окружении привычный по другим фильмам Робин, фехтовальщик в зеленом камзоле, был бы невыносимо опереточным. Другое дело – круглоголовый, кряжистый Рассел Кроу. Сын – по сценарию – каменщика, он и сам похож на мастерового: мастеровито так укладывает в бою врагов оружием, напоминающим огромный гвоздодер.

Выбрав Кроу, Скотт не поступился принципами: другое дело, что сам формат фильма вынуждает его притворяться романтиком. Раньше он мог в «Дуэлянтах» (1977), «Солдате Джейн» (1997) или «Падении "Черного ястреба”» (2001) не удостаивать зрителей объяснением, что превратило героев в машины для уничтожения себе подобных. Война – естественное состояние человечества, вот и все. Герой, который не хочет воевать, для Скотта нонсенс. Робин же единственный в фильме, кто воевать не хочет, зато все прочие только об этом и мечтают.

Королевская конница ведет себя в Англии как эсэсовцы в Белоруссии, а командует ею космополит-наемник, бритоголовый Годфри (Марк Стронг), на котором плащ сидит как кожаное пальто наркоторговца из Медельина. Французы во главе с королем-мародером высаживаются у меловых скал Дувра. Здесь Скотт передразнил всю традицию военного кино. Привыкли смотреть на высадку в Нормандии? Так вот вам высадка из Нормандии – десант в такую же кровавую, как в «Рядовом Райане», воду.

Но и в этом почти «детском» фильме Скотт гораздо ближе к себе былому, чем в «Царстве небесном» (2005). Хотя после того, как он в разгар «войны с терроризмом» обратился к теме крестовых походов и проявил симпатию к мусульманам, в «Робине Гуде» ищешь и находишь – или домысливаешь – рифмы с современностью. Особенно после того, как Робин рубит Ричарду правду-матку: Бог отвернулся от нас, когда мы вырезали две с половиной тысячи связанных мусульман, но не увидели в их глазах страха смерти.

После этого уже не удивляешься, что Робин оказался сыном пусть и каменщика, но