Русские, или Из дворян в интеллигенты - Станислав Борисович Рассадин

«Поэтами мысли» называли не только Баратынского, но и Вяземского, и Бенедиктова — первого в отличку от Пушкина, второго даже в пику ему. Об обоих будем еще говорить, сейчас только вскользь заметив, что относительно Вяземского куда точнее высказался Гоголь, приметивший в нем «обилие мыслей» (множественное число!), то есть как бы неумение сосредоточиться на одной. Баратынского же отличало напряженное постоянство. И все же «мысль» — совсем не то, что способно выделить его из ряда прочих.

От Пушкина Баратынский отличен, конечно, не превосходством ума, а склонностью к анализу. «Ум раздробительный», — замечательно сказал про него тот же Петр Андреевич Вяземский, и вот оно, то самое, что помогло Корнею Чуковскому раздробить, разъять, распотрошить элегию «Признание». Анализ провоцирует на анализ.

Обратимся же к первым страницам этого очерка и сравним строки элегии Баратынского с другим стихотворением — также о прошедшей и невозвратной любви; с пушкинским «Я вас любил». Какова разница — не уровней, Бог с ними, но — лирических характеров!

…Я вас любил безмолвно, безнадежно,

То робостью, то ревностью томим;

Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам Бог любимой быть другим.

Что здесь? Надежда хоть на миг воскресить былую любовь, побыть в атмосфере ее головокружительного счастья. Поэт собирает, синтезирует все свои воспоминания о ней, чтоб возродить ее образ или хотя бы призрак. Ему так жаль расставаться со счастьем, что он готов верить, не веря: «..Любовь еще, быть может, в душе моей угасла не совсем». Быть может. Может — быть.

А Баратынский — анализирует. Он отсекает последние надежды, сознавая необратимость былого и убеждая в том и себя, и «ее». Доказывая с помощью стройной системы обдуманных доказательств. В его элегии — не цельный, как у Пушкина, образ любви, не духовное усилие, материализующее ее отлетевший призрак, но чувство, безжалостно разъятое скальпелем анатома; безжалостно прежде всего по отношению к «ней», не готовой смотреть на свою любовь, как на хладный труп.

Пушкин весь в общении, он говорит для бывшей возлюбленной и с нею. Баратынский, внешне как будто взывая к собеседнице: «не требуй… ты права… верь», общается только с самим собой, себе задает вопросы, сам отвечает. Ее реакция — как и реакция читателя — не учитывается. «Эгоизм — наше законное божество… Человеку… должно углубиться в себе».

Учтем лишь, что «эгоизм» и «эгоист» тогда не были ругател ь-ствами и имелась в виду эгоцентрическая углубленность в себя.

Пушкин себя отдает, Баратынский — отбирает. Вот разница, чутко почувствованная и озорно использованная Чуковским.

Конечно, гипертрофия аналитической способности, как и всякая гипертрофия, не только дала поэзии Баратынского своеобразную силу, но в чем-то ее ограничила, — надо лишь сознавать, что и предел, а не одна беспредельность может быть художественно плодотворен. Вообще — не всегда разберешь, вопреки или благодаря чему бы то ни было, при сопротивлении материала или при податливости его рождается неповторимая удача.

Хотя с Баратынским как раз все более или менее ясно. У него почти все — вопреки. Наперекор. И свершается непредвиденное, «и невозможное возможно»: трагически постоянная бледность перед «острым лучом» мысли, перед «нагим мечом», способным разъять, раздробить, устрашить, — эта бледность не отнимает у живого лица выразительности (ну, разве лишь обесцвечивает оттенки). И подчеркивает неменяющуюся определенность характера.

ИСКУССТВО БЫТЬ НЕСЧАСТЛИВЫМ,

или РУССКИЙ МЕЛАНХОЛИК

Петр Вяземский

Судьба свои дары явить желала в нем,

В счастливом баловне соединив ошибкой

Богатство, знатный род — с возвышенным умом

И простодушие с язвительной улыбкой.

Пушкин. К портрету Вяземского. 1820

Судьба весь юмор свой явить желала в нем,

Забавно совместив ничтожество с чинами,

Морщины старика с младенческим умом

И спесь боярскую с холопскими стихами.

Василий Курочкин. Эпитафия Бавию. 1861

Весной 1850 года князь и княгиня Вяземские, Петр Андреевич и Вера Федоровна, жившие в ту пору в Константинополе, где служил по дипломатической части их сын Павел, вдруг отбыли в святые места, в Иерусалим. 12 мая на горе Голгофе они заказали заупокойную обедню. В длинном поминальном списке было четверо сыновей, умерших в младенчестве, дочери Прасковья, Надежда, Мария и друзья. Среди них — Карамзин, Дмитриев, Пушкины — Василий Львович и Александр Сергеевич, Баратынский, Денис Давыдов, Дмитрий Дашков, Александр Тургенев, Михаил Орлов…

Хоронить друзей и вместе с ними свое прошлое тяжело всегда, но — таких друзей… Такое прошлое… Кажется, этого одного достаточно, чтобы перестать жить в настоящем:

Мне всё одно: обратным оком

В себя я тайно погружен,

И в этом мире одиноком

Я заперся со всех сторон.

Мне любо это заточенье,

Я жизнью странной в нем живу:

Действительность в нем — сновиденье,

А сны я вижу наяву!

Понимаете ли? «Любо» — это про заточенье; выходит, оно того самого рода, приемлемого и даже желанного, о котором сказал, кажется, Достоевский: дескать, можно жить и в тюрьме, лишь бы ключ торчал с твоей стороны.

А Вяземский, как и Баратынский (об этом их сходстве я говорил), да еще, может быть, из грядущей поросли Ходасевич, заперся наглухо и вдобавок вышвырнул ключ в окно.

Или за Вяземского сделала этот выбор судьба?

Много раньше описанного, в 1825-м, Пушкин, одиноко празднуя в Михайловском день 19 октября, задумается: «Кому ж из нас под старость день Лицея торжествовать придется одному?» И пожалеет «оставленного»:

Несчастный друг! средь новых поколений

Докучный гость, и лишний, и чужой,

Он вспомнит нас и дни соединений,

Закрыв глаза дрожащею рукой…

Выпало — Горчакову, но уже с тридцатых годов, конечно, не он, а Вяземский норовил оттягать судьбу и звание «несчастного друга», и многие из его стихов — как комментарий к мартирологу:

Я пережил и многое, и многих,

И многому изведал цену я;

Теперь влачусь в одних пределах строгих

Известного размера бытия.

Мой горизонт и сумрачен и близок,

И с каждым днем все ближе и темней…

Усталых дум моих полет так низок,

И мир души безлюдней и бедней…

По бороздам серпом пожатой пашни