Русские, или Из дворян в интеллигенты - Станислав Борисович Рассадин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вяземский — постарался. Как все, он был не без греха, в том числе не без того, в каком уличил его насмешник Курочкин («холопские стихи»), но жестоко дарованное ему долголетие не столько деформировало, сколько деформировало его ДУШУ, — в условиях, повторяю, в которых он, человек пушкинской эпохи, на ее идеалы и ориентированный, не должен был жить. Тем более — выжить.
Он примерил на себя не только роль «несчастного друга», которого загодя пожалел гармонический Пушкин, погибший одновременно с гармонией, на рубеже ее исхода из российской действительности. Он примерил и общую нашу судьбу. Его личный, в ту пору еще уникально неповторимый опыт — дышать и там, где не дышится, — сегодня стоило бы востребовать всей нашей задыхающейся культуре. Чохом. Востребует ли? Если — да, то, мучась, уничижаясь, уродуясь и теряя, но выживет.
Как Вяземский.
ТОСКА ПО РОДИНЕ,
или РУССКИЙ ПАТРИОТ
Алексей Хомяков
— Пожалуйста, не порть мне политики.
Николай Лесков. Сказ о тульском Левше и о стальной блохе
23 сентября 1860 года в своей рязанской деревне умирает Алексей Степанович Хомяков. Умирает мучительно, от холеры, однако на удивление мирно, в сознании, за мгновенье до смерти успев осенить себя крестным знамением.
Пожалуй, еще удивительнее, что годом раньше он написал стихотворение «Спи!», где благословил и сон наигравшегося ребенка, и отдых труженика, уставшего к ночи, и — в том же ряду, столь же мирно — погружение в сон вечный.
Предвидел ли он собственную кончину? Ни в коем случае. Всего лишь пятидесятипятилетний деятельнейший человек, отец семерых детей (а еще двое умерли младенцами умерла и любимая жена), помирать он не собирался. Но как истый христианин, не собираясь, готовился и еще в 1831 году, имея от роду всего двадцать семь лет, обратил к Богу просьбу, повторюсь, удивительную. Сказал, что ему «противно» было бы получить «удар нежданный», находясь «на ложе темного забвенья», то есть — вдумаемся! — отверг то, о чем мечтают едва ли не все: легкую смерть в безмятежном сне. Нет!
В мою смиренную обитель
Да придет ангел-разрушитель
Как гость, издавна жданный мной!
Конечно, «жданный» — не значит «желанный», «званый»; вот уж опять-таки нет! Но Хомяков не обращался к Богу попусту — тем более готовность встретить конец земной жизни с бесстрашно открытыми глазами уже была доказана в час смерти друга, Дмитрия Веневитинова.
Когда тот, свалившись в горячке, перед самой смертью пришел в сознание, Хомяков, сидевший возле постели, надел ему на палец перстень. Заветный! Он, найденный при раскопках Геркуланума, был подарен Зинаидой Волконской влюбленному в нее Веневитинову со странным и, может быть, по-дамски иезуитским наказом: не надевать его иначе как на свадьбу или накануне кончины.
«Разве я женюсь?» — спросил умирающий. «Нет», — ответил Хомяков, и оба заплакали…
Итак: «на удивление… удивительный…» Впрочем, говоря об Алексее Степановиче, можно и не настырничать с этими словами, вынеся их за скобки.
Привожу подсчет его дарований, сделанный до меня и за меня исследователем его литературного творчества Б. Ф. Егоровым:
«Социолог, теолог и публицист, основатель славянофильской идеологии; философ, создавший оригинальную систему; историк мировой цивилизации, автор многотомных «Заметок о всемирной истории»; экономист, разрабатывавший планы уничтожения крепостничества; практик-помещик, усовершенствовавший сельскохозяйственное производство, винокурение и сахароварение; изобретатель новой паровой машины, получивший патент в Англии; изобретатель дальнобойного ружья…»
Прервемся, чтобы отметить нечто почти символическое для судьбы многих идей и дел Хомякова. Вышеозначенное ружье («на сто саженей оно верно до невероятности… на версту оно пробивает навылет четырехвершковую доску…») было изобретено аккурат в дни Крымской войны и одобрено тульскими оружейниками, но не только не пущено в производство, а даже и не опробовано «за неимением нужных пуль». Скорбно припомним эту историю, рассказывая — в главе о Лескове — нечто неотразимо схожее, неисправимо отечественное.
Но дальше:
«….Врач-гомеопат и врач, использующий средства народной медицины для успешной борьбы с холерой (трагический парадокс: себе помочь не сумел! — Ст. Р.)', хороший художник, портретист и иконописец; полиглот-лингвист; наконец… известный в свое время поэт и драматург».
И т. д. На все хватало, хоть, разумеется, не во всем до степени полного совершенства.
Что делать, Россия XIX столетия — не Италия Леонардо; разнообразие дарований, тем паче — такое, неизбежно попридерживало свободное развитие каждого из них по отдельности, и, скажем, оговорка насчет того, что как поэт Хомяков был известен «в свое время» справедлива. Положим, рядом стихов он это время преодолел, заслужив и наше живое внимание, но что правда, то правда. Поэт непоэтического времени (уточню: такого, когда великая проза теснила великую поэзию и даже Фет существовал словно в придачу к Тургеневу и Толстому, когда вообще дело казалось обществу много важнее слова), Хомяков ощущал себя частью того круга, который куда более чем искусством был озабочен иными проблемами. Идеологией славянофильства, «славянизма», как говорили тогда. Славянским братством. Политикой и геополитикой. Начертанием для России — ну конечно! — особенного пути.
В этом кругу он был наипервейшим — «основателем славянофильской идеологии» (или, согласно Герцену, бойцу из другого, «западнического» лагеря, отдававшему дань уважения оппонентам, «Ильей Муромцем, разившим всех, со стороны православия и славянизма…»).
«…Ум сильный, подвижной, богатый средствами и неразборчивый на них (опять Герцен, и уж тут в нем ироническая оппозиционность побеждает сугубую объективность. — Ст. Р.), богатый памятью и быстрым соображением, он горячо и неутомимо проспорил всю свою жизнь. Боец без устали и отдыха, он бил и колол, нападал и преследовал, осыпал остротами и цитатами…
Необыкновенно даровитый человек, обладавший страшной эрудицией, он, как средневековые рыцари, караулившие Богородицу, спал вооруженный. Во всякое время дня и ночи он был готов на запутаннейший спор…
Я не думаю, чтоб кто-нибудь из славян сделал больше для распространения их воззрения, чем Хомяков. Вся его жизнь, человека очень богатого и не служившего, была отдана пропаганде».
Вся жизнь… Стало быть, и стихи, чей пропагандный характер обычно прибавляет им злободневности, а их авторам — популярности, в то же время ограничивая собственно поэтическое значение? А то и подвергая заслуженным насмешкам?
Во всяком случае это не обошло Хомякова.
Вокруг тебя очарованье.
Ты бесподобна.
