Русские, или Из дворян в интеллигенты - Станислав Борисович Рассадин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Известен пессимистический скепсис, с которым Петр Яковлевич Чаадаев смотрел на прошлое, а потому и на будущее России. Известно и замечательное пушкинское письмо к нему, не соглашающееся с этой уничижительной беспощадностью взгляда, но уничижительность, как все субъективное, невозможно оспорить логически. Сентенция: «История не знает сослагательного наклонения» бессмысленна, так как даже сами историки, ее повторяющие (что ж говорить о нас, обывателях, не расстающихся с ностальгическими «если бы да кабы»), только и делают, что перетолковывают прошлое. Чаадаев перетолковывал так, славянофилы — этак. Разница вновь велика, тем не менее образуя полюса одного и того же пространства, заселенного беспокойными искателями своего идеала. Своего!
Хомяков — беспокойнейший из искателей, и его идеал бесконечно далек от того, что было объявлено государственной нормой.
Как и церковной.
Юрий Самарин назвал Хомякова «учителем Церкви», оговорившись, что понимает: его слова «приняты будут одними за дерзкий вызов, другими за выражение слепого пристрастия ученика к учителю…». Хотя они — чистая правда, разве что опять с оговоркой: какой именно церкви? Такой, какой на Руси не было отродясь, ибо Алексей Степанович, по словам того же ученика, «представлял собою оригинальное, почти небывалое у нас явление полнейшей свободы в религиозном сознании».
«Никакого главы церкви, ни духовного, ни светского мы не признаем. Христос есть глава, и другого она не знает». «Церковь — не авторитет, как не авторитет Бог, не авторитет Христос; ибо авторитет есть нечто для нас внешнее. Не авторитет, а истина, и в то же время жизнь христианина, внутренняя жизнь его». «Христианство есть не что иное, как свобода во Христе». «Я признаю церковь более свободною, чем протестанты…» «Единство церкви есть не что иное, как согласие личных свобод» — и т. д. Этот набор выразительных цитат (сделанный Николаем Бердяевым) — из философско-богословской публицистики Хомякова, категорически неприемлемой для Священного Синода.
Ясно, что труды религиозного свойства Хомяков был принужден печатать за границей — совсем как антиправительственные инвективы или порнографию. Но и с близким другом и родственником, с Иваном Киреевским он мог схлестнуться в задорной полемике — ради выстраданного им лично идеала истины.
«В какое же время? — вопрошал он, имея в виду утверждение Киреевского, будто на Руси «христианское учение выражалось в чистоте и полноте». — В эпоху ли кровавого спора Ольговичей и Мономаховичей на юге? В эпоху ли, когда московские князья… употребляли золото на подкуп татар и татарское железо на уничтожение своих русских соперников? В эпоху ли Василия Темного, ослепленного ближайшими родственниками и вступившего в свою отчину помощью полчищ иноземных? Или при Иване III и его сыне — дву-женце?»
И обращался — в стихах — со страстной мольбой, дабы Бог простил «вас» (в сущности, нас) за грехи отечественной истории, перечисленные прямо-таки с чаадаевской беспощадностью: «За ваши каинские брани… за рабство вековому плену… за двоедушие Москвы… за узаконенный разврат… за пьянство бешеных страстей… за сон умов, за хлад сердец…»
Хотя это все-таки не Чаадаев, даже совсем не он, не его холодное — или старающееся быть таковым — презрение.
Это — утверждение болевой, кровной причастности. Это хо-мяковский максимализм, согласно которому пресловутая официальная триада должна выглядеть только так:
идеальное православие,
идеальная монархия,
идеальная народность.
А какая же церковь, какой монарх, какой народ выдержит сравнение с идеалом, коему и положено быть вечно зовущим вперед и выше? Вечно! И, не говоря о народе, чья терпеливость многократно испытана и проверена (и в героических испытаниях, и в унизительном рабстве), — кто из имущих светскую или духовную власть стерпит это укоризненное сравнение, этот вечный упрек?..
ХМЕЛЬ,
или РУССКИЙ ЮНОША
Николай Языков
Когда появились его стихи отдельною книгою, Пушкин сказал с досадою: «Зачем он назвал их «Стихотворения Языкова»! их бы следовало назвать просто «хмель»!
Гоголь
Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье.
Пушкин
Вот строки, которые можно с провокационной целью использовать в литературных викторинах:
………………………
И жалует миром соседей-врагов…
………………………
Кудесник! скажи мне, что будет с тобой?
………………………Безумный старик!
Голову не заложу, но все же весьма вероятно, что тот, кто попроще, увидит здесь прямые цитаты из «Песни о вещем Олеге», а кто похитрее и поэлитарней, решит: это, наверное, фрагмент приложений к пушкинскому тому, из раздела «Другие редакции и варианты». Настолько самоочевидны аналогии:
Скажи мне, кудесник, любимец богов,
Что сбудется в жизни со мною?
И скоро ль на радость соседей врагов…
………………………
Кудесник, ты лживый, безумный старик!
Впрочем, достало бы одного только перечня главных персонажей (кудесник, дружина, князь), чтобы почуять… Что? Подражание? Перекличку?.. Во всяком случае, что-то такое, чего не почуять нельзя, и что тем не менее не приметил никто из писавших о Пушкине и Языкове.
Так что же здесь? Подражания — нет и не может быть; помимо всего наипрочего, сюжеты стихотворений совершенно различны. Перекличка? Но перекликаются не враждебно, тут же — полемика, спор, и пожестче того, что был между пушкинской «Песнью» и «Олегом Вещим» Рылеева.
Полемист — Николай Языков. Стихи, из которых я выдернул провокативные строки, — «Кудесник» (1827):
На месте священном, где с дедовских дней,
Счастливый дарами свободы,
Народ Ярославов, на воле своей,
Себе избирает и ставит князей,
Полкам назначает походы
И жалует миром соседей-врагов, —
Толпятся: кудесник явился из Чуди…
К нему-то с далеких и ближних концов
Стеклись любопытные люди.
…Он сладко, хитро празднословит и лжет,
Смущает умы и морочит:
Уж он-то потешит великий народ,
Уж он-то, кудесник, чрез Волхов пойдет
Водой — и ноги не замочит.
Вот вышел епископ Феодор с крестом
К народу — народ от него отступился;
Лишь князь со своим правоверным полком
К святому кресту приложился.
И вдруг к соблазнителю твердой стопой
Подходит он, грозен и пылок:
«Кудесник! скажи мне, что будет с тобой?»
Замялся кудесник, и — сам он не свой,
И жмется и чешет затылок.
«Я сделаю чудо». — «Безумный старик,
Солгал ты!»
