Русские, или Из дворян в интеллигенты - Станислав Борисович Рассадин

Непонятней — по крайней мере, сначала кажется таковым, — что порицались и те стихи, в которых не было и намека на демонстрацию отечественных язв. Напротив!

«И ждут окованные братья, когда же зов услышат твой, когда ты крылья, как объятья, прострешь над слабой их главой…» Это из стихотворения «Орел», под кем подразумевается, уж конечно, не натуральная птица, а российский герб. В сущности, сама Россия, от которой ждут братской помощи «окованные братья» — славянские народы, томящиеся под небратским игом турок или австрийцев. Или — о них же, которые «снова, как во время оно, успокоиться придут на твое святое лоно, в твой родительский приют» (где «ты» — Киев, «мать городов русских»). Что может быть патриотичнее с точки зрения империи?

Но тот же «Киев» вызовет судороги сомнения у одного из цензоров: «Хотя в этом стихотворении нет ничего такого, чего бы по смыслу цензурного устава нельзя было одобрить к напечатанию, но…» Другой интимно признается: «О трех последних куплетах великое раздумье… можно понимать их в отношении Австрии, а это нехорошо… Ей-Богу — вчера целый день сердце колыхалось от страха за эти куплеты». И хотя стихи все-таки будут — со страхом, с трудом — напечатаны, а Николай I, кому их покажут, даже начертает на журнальной странице: «Недурно» (ясное дело, оценивая не поэтический уровень, тут как у Ленина с Маяковским: дескать, не знаю, как насчет поэзии, а насчет политики совершенно правильно), поэт не перестанет в глазах властей выглядеть тем, кто норовит высказаться непростительно раньше, чем государство одобрит смысл его высказываний.

Так в том же лесковском «Левше» литературный брат литературного Николая, Александр, говорит «мужественному старику» Платову, не ко времени простодушному: «Пожалуйста, не порть мне политики».

Прямодушнейший Хомяков — портил. Во всяком случае мог испортить, именно по причине своего прямодушия, и власти, политической да и духовной, приходилось держать с ним ухо востро.

…В 1840–1841 годах Хомяков пишет три стихотворения о Наполеоне: его воображение было возбуждено переносом праха свергнутого императора со Святой Елены в Париж.

Былой супостат, несший в просторы России гибель и огнь, ныне способен вызвать сочувствие, уважение к его мощи, также былой, и размышления над тем, кто и что некогда подняло его. Кто и что повергло во прах:

Не сила народов тебя подняла,

Не воля чужая венчала,

Ты мыслил и властвовал, жил, побеждал,

Ты землю железной стопой попирал,

Главу самоданным венцом увенчал,

Помазанник собственной силы!

Не сила народов повергла тебя,

Не встал тебе ровный соперник;

Но Тот, Кто пределы морям положил,

В победном бою твой булат сокрушил,

В пожаре святом твой венец растопил

И снегом засыпал дружины.

«Остервенение народа, Барклай, зима иль русский Бог» — из этих причин поражения Наполеона выбирал и не выбрал, не предпочтя ни одной, Пушкин. А Хомяков? Бог. Только Бог, говорит он, и как тут снова не вспомниться автору «Войны и мира», создателю Платона Каратаева?

Во-первых, «помазанник собственной силы» — полагаю, и сам Лев Николаевич не определил бы точнее сути того, что он изобличил в своем Наполеоне, абсурдно верующем в самостоятельность своей силы. А во-вторых:

«…Нашему уму недоступны причины совершающихся исторических событий. Сказать (что кажется всем весьма простым), что причины событий 12-го года состоят в завоевательном духе Наполеона и в патриотической твердости императора Александра Павловича, так же бессмысленно, как сказать, что причины падения Римской империи заключаются в том, что такой-то варвар повел свои народы на запад, а такой-то римский император дурно управлял государством…

Зачем миллионы людей убивали друг друга?

Затем, что это так неизбежно было нужно, что, исполняя это, люди исполняли тот стихийный зоологический закон, который исполняют пчелы, истребляя друг друга к осени, по которому самцы животных истребляют друг друга. Другого ответа нельзя дать на этот страшный вопрос».

«…Тот стихийный зоологический закон» (Толстой). «…Тот, Кто» (Хомяков). Что говорить, разница! Но не такая уж непримиримая, если «нашему уму недоступны причины…». Ведь ежели так, ум имеет право выбирать то или Того, ничуть не стесняясь условности выбора. Тем более что и Бог, и стихийный закон непознаваемы.

Примерный (хотя и не с точки зрения церковной ортодоксальности) христианин Хомяков выбрал, понятно, не то, что Толстой, уже готовившийся в ересиархи, — в чем сказалась не только приверженность к общей идеологии славянофильства, но и то, что он был поэт. Не зря «младший славянофил» Юрий Самарин при всем почтении к «старшему» раздраженно воспринял национальную мистику, явленную в цитированном стихотворении: «До чего дошел Хомяков!.. Наполеона повергла не сила народа и не ровный (вместо «равный») ему соперник, но Тот, Кто и т. д. Как будто не в общем восстании и не в истории, а в чем-то другом обнаруживается воля Божия или закон необходимости».

(«Зоологический закон»?)

Но в том-то и дело, что поэт Хомяков, увлекаемый воображением, каковое поэтам позволено, в высоты непознаваемого, шел и «доходил» дальше многих собратьев, чья нормально религиозная точка зрения допускала не столь прямое, а куда более косвенное руководство Божьего начала в делах истории и современности. Рядом с этой здравомыслящей позицией Хомяков в самом деле чересчур — но не для поэта, а возможно, и не для философа! — патриотически экзальтирован. Настолько, что в стихах «На перенесение Наполеонова праха» выбирает бывшему врагу России такое неожиданное надгробье:

Пусть над перстью благородной

Громомещущей главы

Блещет саван зим холодный,

Пламя жаркое Москвы;

И не меч, не штык трехгранный,

А в венце полночных звезд —

Усмиритель бури бранной —

Наша сила, русский крест!

Однако! «Русский крест» — «середь города Парижа»? Но, по суждению Хомякова, отчего бы и нет, если истину: «…Нет могущества, ни силы, нет величья под луной!» (на сей раз уж точно толстовскую) внушает миру именно «русский Бог»?..

И такому-то патриоту запрещалось печатать свои стихи и даже читать их вслух кому бы то ни было?

Таким-то и запрещают. Вплоть до того, что: «…Всех их, — предписывал известный нам Леонтий Васильевич Дубельт, — как людей открыто неблагонамеренных подвергнуть не секретному, но явному полицейскому надзору».

И то верно: чего нам таиться, если они не таятся?

Как сказано, неблагонамеренность предполагалась в том, что «московские славянофилы» усматривали идеал общественного устройства во временах «равноапостольного князя Владимира». «Беспрерывно желая оттолкнуть» —