Черная вдова - Анатолий Безуглов

- Вон Суворов хиляк был от рождения, - снова проявил свои познания Ярцев. - А баней закалил себя.

- Ну а финны вообще свою сауну считают панацеей от всех болезней, сказал Великанов. - Я там снимался в одном фильме, видел. Почти в каждом доме своя сауна. Они так и говорят: сауной может пользоваться каждый, кто способен до нее дойти.

Напарившись, хозяин и гости выбегали во двор и бросались в прудик. Затем все, укутанные в полотенца, уселись за стол в чайной. Еремеев достал из холодильника западногерманское пиво в банках и блюдо вареных раков.

Вкусы разделились: Решилин, Скворцов-Шанявский и "облепиховый король" предпочли чай, остальные с удовольствием пили пиво. Хозяин снова включил магнитофонную запись. Все тот же певец затянул:

От звонка до звонка я свой срок отсидел,

Отмотал по таежным делянкам

Снег щипал мне лицо, ветер вальсы мне пел

Мы с судьбою играли в орлянку.

- Алик, дорогой, - не выдержал Скворцов-Шанявский, - что у тебя за вкус!

У остальных гостей тоже были кислые лица.

- Понял, Валерий Платонович, понял! - остановил запись Еремеев и начал манипулировать кнопками.

В баню ворвалась бодрая мелодия с одесским уклоном.

Решилин снисходительно улыбнулся, но Валерий Платонович морщился, как от зубной боли, и качал головой.

- И это вам не по душе, - огорчился Еремеев, останавливая музыку.

- "Тишина - лучшее, что я слышал", - с улыбкой произнес Великанов. Борис Пастернак.

- Да, - согласился профессор.

Раздался телефонный звонок.

- Уверен: Жоголь, - обрадовался Алик, снова нажимая какую-то кнопку. Из столешницы выдвинулся телефонный аппарат. Он взял трубку. - Слушаю... Наконец-то, Леонид Анисимович! - радостно проговорил Еремеев. Но постепенно его лицо становилось все озабоченнее, а когда разговор окончился, он и вовсе помрачнел. - Но вы уж так не расстраивайтесь. Может, обойдется... Ладно, до свидания.

- Что случилось? - спросил Скворцов-Шанявский, когда Еремеев положил трубку.

- Не приедет. С Мишей, с сыном, какая-то беда стряслась, - ответил Алик. - Оставил жуткую записку... Словом, кошмар! С женой Леонида Анисимовича припадок, сейчас там врачи.

В комнате воцарилась тишина.

- Довели-таки парня! - Решилин стукнул кулаком по столу.

- Миша - это сын Жоголя? - уточнил Степан Архипович.

- Да, - кивнул художник и коротко рассказал, что произошло в "Аукционе" и реакцию на это Жоголя-младшего.

- Парня, конечно, жалко, - сказал "облепиховый король". - И надо было ему рисовать церковнослужителей... Что, мало других тем? Зачем дразнить гусей? Хотел, наверное, удивить, а вышло себе дороже.

- Почему - удивить? - нахмурился Феодот Несторович. - Михаил стремился показать историческую правду! Просто мы забыли, что раньше религиозные идеи были тесно переплетены с вопросами государственной политики на Руси, национального престижа. Даже в конце прошлого века такие художники, как Васнецов, Нестеров, Врубель, не стыдились оформлять храмы. Наоборот! Это был их вклад в воспитание гражданственности и патриотизма людей.

- Возможно, возможно, - поспешил согласиться с художником Степан Архипович. - Дай бог, чтобы с Мишкой все обошлось. - Он расстроенно покачал головой. - Конечно, Леониду Анисимовичу теперь не до меня. А ведь это он назначил мне здесь встречу.

- Что-нибудь обещал? - поинтересовался Решилин.

- Да есть одно дело, - кивнул толстяк.

- У Степы проблема, - ответил за него Скворцов-Шанявский. - Хочет усыновить ребенка.

- Больше не я, а моя благоверная.

- Неужели это так сложно? - удивился Великанов.

- Понимаете, раз уж брать в семью чужое дитя, так чтобы у него все было в порядке, - пояснил Степан Архипович. - Здоровье, наследственность... А вдруг родители алкоголики или психи? Короче, не хочется получить кота в мешке. А без протекции, как сами понимаете, у нас ничего нельзя сделать. Вот Жоголь и взялся устроить.

- Леня сделает, - успокоил его Решилин.

- Так что не переживай, - сказал толстому приятелю Скворцов-Шанявский и перевел разговор на другую тему.

И без Жоголя компания отлично провела время.

Глеб досидел до последнего. Хорошо, была под рукой машина: Скворцов-Шанявский дал задание своему шоферу Вадиму отвезти Глеба на вокзал.

Ярцев простился со всеми, провожать до авто его пошел хозяин.

- Рад был с тобой пообщаться, - сказал Еремеев. - Когда снова думаешь объявиться в Москве?

- Сам пока не знаю, - ответил Глеб.

- Но в Южноморск приедешь, как договорились?

- Непременно, - пообещал Глеб. - Так что в любом случае встретимся не позже осени...

На вокзал он прибыл за двадцать пять минут до отправления поезда. А когда составу оставалось стоять минут десять, у вагона появились Вика и Феликс, сопровождаемые носильщиком. В купе были занесены картонные коробки с японским телевизором и видеоприставкой. В отдельной упаковке находились кассеты с фильмами. Прощание вышло сухое, деловое. А Глебу так хотелось побыть с Викой хоть две минуты без свидетелей, прояснить наконец, как же она к нему относится.

И вот поезд медленно отошел от перрона. Глеб оказался в своем двухместном купе один - значит, второй билет не продали.

"Непостижимая штука - железная дорога, - удивлялся он. - Люди спят на вокзале, согласны хоть на верхнюю полку в общем вагоне, а тут свободное место... Хорошо, что я взял обратный билет в Средневолжске".

От чая, предложенного проводником, Ярцев отказался. И, запершись, повалился спать.

Но сон долго не шел. Перед глазами плыли яркие картинки - московские впечатления. Он вспоминал дачу Решилина, солнечные блики на гребешках волн, поднятых "Ракетами" на глади водохранилища, студию-ателье художника и небольшую икону стоимостью в полмиллиона рублей. И почему-то те зайчики на воде представились Глебу в виде купюр...

"Да, живет же человек", - вспыхнула горячая зависть в душе Ярцева.

Потом в его памяти возник странный дом Феликса, где деньги тесно переплетались с сексом.

"И этот тоже гребет деньги лопатой!" - подумал Глеб о сыне внешторговца.

При воспоминании о той ночи в сердце шевельнулась жалость к совсем еще молоденькой девчонке с пожилым ловеласом. Ярцеву пятидесятилетние мужчины казались глубокими стариками.

"Как это можно, - с тоской пронеслось у Глеба, - ведь ей вряд ли больше семнадцати! Совсем еще юная! Едва-едва распустившийся цветок... А кто же он, тот кобель?"

Сами по себе возникли в голове слова песни: "Девушек любить, с деньгами надо быть, а с деньгами быть, значит, вором..."

Стучали колеса, и в их стуке скоро стало слышаться Глебу другое: "Эх, червончики, мои червончики... Эх, червончики, мои червончики"... Отвязаться от этих слов было невозможно.

"Будут у меня червончики, будут, родимые! - неожиданно решил Глеб. Много! Как листьев на деревьях".

Эта мысль была последней перед тем, как Ярцев погрузился в блаженный сон.

Часть пятая

До чего же это удивительное, нарядное дерево - хурма. На фоне густо-зеленой листвы яркими пятнами выделялись золотистые с багрянцем, словно светящиеся изнутри, шары плодов! Каждый раз выходя в сад, Орыся Сторожук не могла наглядеться на это чудо. Хозяйка, Элефтерия Константиновна, сказала, что хурма у нее самого лучшего сорта - "королек". Мякоть сочная, красноватая, с терпко-сладким вкусом.

Вот и сегодня, сойдя с крыльца, Орыся невольно залюбовалась экзотическими деревьями. А за ними виднелось море. Оно было чуть-чуть голубоватое, с перламутровым отливом. Нарушая законы перспективы, море не опускалось к горизонту, а как бы вздувалось вверх, терялось вдалеке, сливаясь с бледным утренним небом.

Море... Увидев его две недели назад, Орыся сразу влюбилась в него. Может, оттого, что эта была первая в ее жизни встреча с необъятным водным пространством. И еще, наверное, потому, что слишком контрастен был переход от серой осенней Москвы к здешней природе. Выехали они со Скворцовым-Шанявским из столицы в начале октября, выдавшегося в этом году на редкость неуютным и промозглым. С неба сыпалась колючая крупа, вокруг стояли унылые леса и поля. Но по мере приближения к югу краски все теплели и теплели, оживали, а когда они прибыли в Южноморск, Орысю буквально ослепила здешняя красота. Большой город-курорт расположился между морем и горным хребтом, покрытым по-летнему еще сочной растительностью. Да и сам Южноморск утопал в зелени. Она тоже казалась Орысе сказочной: пальмы, кипарисовые аллеи, олеандры, осыпанные нежно-розовыми гроздьями цветов, издающих миндальный аромат. Даже сосны тут были необычные - с длинной свисающей хвоей.

Было странное время года - не лето, но и не осень, какая-то мягкость и умиротворенность таилась в природе. Что называлось словами, в которых ощущался уют и нега, - бархатный сезон.

Приехали они на машине Валерия Платоновича. Хозяева уже ждали, были извещены заранее из Москвы. Профессор постоянно снимал у Элефтерии Константиновны Александропулос небольшой домик с тремя комнатками и крошечной верандой. Сами хозяева, а вернее вдова и две взрослые ее дочери, жили в доме побольше. Сад был разгорожен невысоким забором, так что постояльцы чувствовали себя вполне самостоятельно. Вход был тоже отдельный. Имелся во флигельке и телефон, чем, вероятно, особенно привлекало Валерия Платоновича это жилье.