Люди сороковых годов - Алексей Писемский

- Да, мне нужно было уехать, - отвечал уклончиво Вихров. - Однако, господа, - прибавил он, увидев, что пошевни гостей отъехали только недалеко от крыльца, но не раскладывались, - я надеюсь, что вы у меня сегодня отобедаете, а не на минутный визит ко мне приехали?

- Я, пожалуй; у меня дома дожидаться некому; одна собака, да и та, я думаю, убежала куда-нибудь, - отвечал Живин.

- А у меня хоть и есть кому, но дожидаться не будут! - произнес ветреный Кергель и по просьбе Вихрова пошел распорядиться, чтобы лошадей его отложили. Возвратясь обратно, он вошел с каким-то более солидным и даже отчасти важным видом.

- Позвольте вам презентовать, как истинному приятелю и почтенному земляку, - говорил он, подходя к Вихрову и подавая ему небольшую розовую книжку, - это моя муза, плоды моего вдохновения.

Во все это время Живин держал глаза опущенными вниз, как будто бы ему было стыдно слов приятеля.

Вихров поблагодарил автора крепким пожатием руки и сначала посмотрел на розовую обертку книжки: на ней изображены были амуры, розы, лира и свирель, и озаглавлена она была: "Думы и грезы Михаила Кергеля". Затем Вихров стал перелистывать самую книжку.

- Русская песня! - прочел он уже вслух:

Ее дивная краса,

Как родные небеса,

Душу радуют во мне.

Потом он перевернул еще несколько страниц и прочел:

И рыцарь надменный выходит в арену,

И щит он стоглавый несет пред собою!

- Как вам стих, собственно, нравится, - звучен? - спрашивал несколько изменившийся в лице Кергель.

- Очень, - отвечал Вихров, - но что значит этот стоглавый щит; есть, кажется, только стоглавый змей.

- А вот этот-то стоглавый змей и изображен на щите, все его сто голов, и как будто бы они, знаете, защищают рыцаря! - объяснил Кергель.

- Понимаю! - сказал Вихров.

Живин мельком взглянул на Вихрова, как бы желая угадать, что это он искренно говорит, или смеется над Кергелем.

Вскоре после того вошел Иван и доложил, что стол готов.

Хозяин и гости вышли в зало и уселись за обед.

- Скажите, пожалуйста, - продолжал и здесь Кергель свой прежний разговор, - вы вот жили все в Москве, в столице, значит: какой там поэт считается первым нынче?

- Пушкин, - проговорил Вихров.

- Второй за ним? - сказал Кергель.

- Лермонтов! - отвечал Вихров.

- Что я говорил, а?.. Правду или нет? - подхватил с удовольствием Живин.

- Что ж, но я все-таки, - начал несколько опешенный Кергель, - остаюсь при прежнем мнении, что Кукольник{94} тоже растет не по дням, а по часам!.. Этот теперь его "Скопин-Шуйский", где Ляпунов говорит Делагарди: "Да знает ли ваш пресловутый Запад, что если Русь поднимется, так вам почудится седое море!" Неужели это не хорошо и не прямо из-под русского сердца вырвалось?

- Нет, не хорошо, и вовсе не из-под сердца вырвалось, - отвечал Вихров.

- Про все драмы господина Кукольника "Отечественные Записки" отлично сказали, - воскликнул Живин, - что они исполнены какой-то скопческой энергии!

- Именно скопческой! - согласился и Вихров.

Кергель пожал только плечами.

- Нынче уж мода на патриотизм-то, брат, прошла! - толковал ему Живин. Ты вот прочти "Старый дом" Огарева и раскуси, что там написано.

- Читал и раскусил! - отвечал Кергель, краснея немного в лице: он в самом деле читал это стихотворение, но вряд ли раскусил, что в нем было написано.

- Так, господа, ведь можно все критиковать, - продолжал он, - и вашего Пушкина даже, которого, по-моему, вся проза - слабая вещь.

- Как Пушкина проза слабая вещь? - переспросил его Вихров.

- Слабая! - повторил настойчиво Кергель.

- А повестями Марлинского восхищается, - вот поди и суди его! воскликнул, кивнув на него головой, Живин.

- Я судить себя никому и не позволю! - возразил ему самолюбиво Кергель.

- Да тебя никто и не судит, - сказал насмешливо Живин, - а говорят только, что ты не понимаешь, что, как сказал Гоголь, равно чудны стекла, передающие движения незаметных насекомых и движения светил небесных!

- Никогда с этим не соглашусь! - воскликнул, в свою очередь, Кергель. По крайней мере, поэзия всегда должна быть возвышенна и изящна.

- В поэзии прежде всего должна быть высочайшая правда и чувств и образов! - сказал ему Вихров.

- А, с этим я совершенно согласен! - пояснил ему вежливо Кергель.

- Как же ты согласен? - почти закричал на него Живин. - А разве в стихах любимого твоего поэта Тимофеева{95} где-нибудь есть какая-нибудь правда?

- Есть, - отвечал Кергель, покраснев немного в лице. - Вот-с разрешите наш спор, - продолжал он, снова обращаясь вежливо к Вихрову, - эти стихи Тимофеева:

Степь, чей курган?

Ураган спроси!

Ураган, чей курган?

У могилы спроси!

Есть тут поэзия или нет?

- Никакой! - отвечал Вихров.

Кергель пожал плечами.

- На это можно сказать только одну пословицу: "Chaque baron a sa fantasie!"* - прибавил он, начиная уже модничать и в душе, как видно, несколько обиженный. Вихрову, наконец, уж наскучил этот их разговор об литературе.

______________

* "У каждого барона своя фантазия!" (франц.).

- Чем нам, господа, перепираться в пустом словопрении, - сказал он, не лучше ли выпить чего-нибудь... Чего вы желаете?

- Я всему на свете предпочитаю шипучее, - отвечал Кергель.

- Жженку бы теперь лучше всего, - произнес Живин.

- И то не дурно, - согласился Кергель.

- Жженка так жженка, - сказал Вихров и, пригласив гостей перейти в кабинет, велел подать все, что нужно было для жженки.

Кергель взялся приготовить ее и, засучив рукава у своего коричневого фрака, весьма опытной рукой обрезал кожу с лимонов, положил сахар на две железные палочки и, пропитав его ромом, зажег.

Синеватое пламя осветило всю комнату, в которой предварительно погашены были все свечи.

- Раз, два, три! - восклицал Живин, как бы из "Волшебного стрелка"{96}, всякий раз, как капля сахару падала.

Вихров между тем все более и более погружался в невеселые мысли: и скучно-то ему все это немножко было, и невольно припомнилась прежняя московская жизнь и прежние московские товарищи.

- Ах, студенчество, студенчество, как жаль, что ты так скоро миновалось! - воскликнул он, раскидываясь на диване.

- А как мне-то, брат, жаль, я тебе скажу, - подхватил и Живин, почти с неистовством ударяя себя в грудь, - просто я теперь не живу, а прозябаю, как животное какое!

Кергель все это время напевал негромко стихотворение Бенедиктова, начинавшееся тем, что поэт спрашивал какую-то Нину, что помнит ли она то мгновенье, когда он на нее смотрел.

Иль, мечтательный, к окошку

Прислонясь, летунью-ножку

Думой тайною следил...

мурлыкал Кергель и на слове летунью-ножку делал, по преимуществу, ударение, вероятно, припоминая ножку той молоденькой барышни, с которой он в собрании в углу выделывал что-то галопное. Наконец жженка была сварена, разлита и роздана присутствующим.

- Живин, давай петь нашу священную песнь "Gaudeamus igitur"*! воскликнул Вихров.

______________

* "Gaudeamus igitur" ("Будем радоваться") - первая строчка известной средневековой студенческой песни. Здесь приведена в переделке. Pereat justitia! - Да погибнет суд! Pereat policia! - Да погибнет полиция!

- Давай, - подхватил тот радостно.

- А вы ее знаете? - обратился Вихров к Кергелю.

- Немножко знаю, подтяну, - сказал тот.

Все запели, хоть и не совсем складными голосами, но зато с большим одушевлением.

Живин в такой пришел экстаз, что, встав с своего места, начал петь одну известную студенческую переделку.

- Pereat justitia! - восклицал он, тыкая себя в грудь и намекая тем на свое стряпчество.

- Pereat policia! - разразился он еще с большим гневом, указывая уже на Кергеля, как на члена земского суда.

Иван, горничная Груша и старуха ключница стояли потихоньку в зале и не без удовольствия слушали это пение.

- В Москве барин каждый день так веселился! - не утерпел и прихвастнул Иван.

После пения разговор перешел на разные сердечные отношения. Кергель, раскрасневшийся, как рак, от выпитой жженки, не утерпел и ударил Павла по плечу.

- А я немножко знаю одну вашу тайну, - сказал он.

Живин посмотрел на него сердито: ему казалось подлым так насильственно врываться в сердце другого.

- Какую же это? - спросил Вихров полусконфуженно.

- А такую, что к кому вы уезжали из собрания.

Живин окончательно вышел из себя.

- Если он тебе это говорит, так и ты его спроси, - сказал он, обращаясь к Вихрову, - как он сам ездил к mademoiselle Прыхиной.

Кергель вспыхнул.

- Как, к mademoiselle Прыхиной?! - воскликнул Вихров, удивленный и вместе с тем почему-то обрадованный этим известием.

- Больше году с ней амурничал! - подхватил Живин.

- Меньше, - отвечал Кергель, несколько поправившийся и желавший придать этому разговору вид шутки.

- Но скажите, как же вам пришла в голову мысль победить ее? - спросил Вихров.

- Что ж, она девушка так себе, ничего, - отвечал Кергель, чувствительна только уж очень.

- Все стихами его восхищалась, - пояснил Живин.