Империи песка - Дэвид У. Болл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Сестра, ну пожалуйста, – дрожащим, умоляющим голосом произнес Мусса. – Я сделаю все, о чем ни попросите.
– Мишель, не я тебя прошу, а Господь. Когда ты это поймешь, когда искренне в это поверишь, я сразу узнаю. Я отдам тебе амулет, и ты сам его уничтожишь. А сейчас ступай и не мешай мне.
Мусса замотал головой, пытаясь понять случившееся. Он чувствовал, что его предали. Внутри закипела ненависть. Дрожа от злости, он встал с колен:
– Вы меня обманули! Вы хуже дьявола. Я вас ненавижу! Ненавижу!
Сестра Годрик не дрогнула. Ее глаза оставались буравящими, холодными и жесткими. Она знала: Мусса у нее в руках. Еще немного – и он пойдет путями Господними.
Ослепленный слезами и гневом, Мусса выскочил из класса. Он обещал себе, что убьет сестру Годрик, что выкрадет амулет, а если понадобится, сожжет собор дотла. Он не знал, что теперь делать, и хотел умереть.
Глава 13
Вы живете среди шакалов… Ваше сословие вас забудет. Они обратятся против вас и сожрут заживо.
Каждую ночь к нему во снах приходил Делеклюз с насмешками и издевательствами. Каждую ночь капитан повторял: «Ваш мир обречен». Полковник смеялся над этим абсурдным утверждением. Он был убежден в стойкости империи, не боясь пророчеств Делеклюза и не веря в них. Услышав эту фразу сегодня, он плюнул мерзавцу в физиономию. Порыв ветра подхватил плевок, закружил в воздухе и швырнул на щеку Жюля. Увидев, Делеклюз покатился со смеху. Вам это очень идет, полковник.
Как всегда, он проснулся, окруженный завесой боли. Голова раскалывалась, в висках стучало. Язык распух. Во рту и горле пересохло, а ощущаемый вкус напоминал помойку. Жюль зажмурился, с ужасом встречая новый день, с которым не желал сталкиваться. Его дни напоминали череду гноящихся ран, где завтра будет похоже на вчера, а сегодня, застрявшее посередине, ничем от них не отличалось. Он ненавидел просыпаться. В комнате было темно. Жюль лежал один. Вторая половина кровати пустовала. Была ли здесь Элизабет? Жюль не помнил. Хотя вряд ли. Она больше не спала в супружеской постели. Он сомневался, ночевала ли она в шато. Ему было все равно.
Он сел, а затем с неимоверным усилием встал. От излишней поспешности сильно закружилась голова. Жюль снова сел и обхватил голову. Ну почему она так ужасно болит? Он понятия не имел, сколько выпил вчера. Где он был? Дома? Или в другом месте? Был ли с ним кто-нибудь еще? Смутно вспомнился Поль и обед. Нет, то было позавчера. Кто-то кричал, чье-то лицо мелькало у него перед носом. Он был зол и… он кого-то ударил? Кажется, нет. Но наверняка он не знал. Самое скверное – не знать, нанес дикарь удар или нет. Жюль не представлял, что мог ударить кого-нибудь из близких. За все годы, каким бы разгневанным он ни был, он всегда управлял своим характером. Его гнев был застегнутым на все пуговицы и упрятан внутри. А когда гнева скапливалось очень много, всегда можно было разрядиться на солдатах. Но даже к ним он не применял рукоприкладство. Он добавлял им муштры, урезал пайки или заставлял проводить всю ночь под дождем. Потом он вспомнил и содрогнулся, до глубины души прочувствовав свое воспоминание. Он ударил Поля. Жюль это знал. Как и при каких обстоятельствах – он не помнил, но сам удар остался в памяти. Что, черт побери, заставило его ударить Поля?! Ничего, совсем ничего, однако он разъярился и подогрел свой гнев алкоголем, после чего тот взял верх, и Жюлю уже было себя не сдержать. Он не знал, что происходит. У него внутри обитал кто-то чужой; незнакомец, который жил в бутылке, откуда и появлялся; незнакомец с лицом гнева, сильными руками, полными ужасного яда. Ярость незнакомца нарастала, пока не сделалась слепой, и уже никакая сила на земле не могла его удержать.
Когда у Жюля прояснялось сознание, он ощущал себя старым, усталым и потерянным. Даже простые занятия вроде одевания, еды или причесывания требовали усилий. Его прежний отменный аппетит пропал. Жюль бродил по дому, заходя в комнаты и не зная, зачем туда вошел. Он листал журналы Анри, но строчки расплывались, и он не понимал, о чем там написано. В кладовой он бесцельно пялился на наклейки коробок и банок. Побродив, он садился на стул и смотрел на скачущих по крыше белок.
Он всячески избегал встречаться с сыном, общения с которым так жаждал, но не знал, как заговорить с мальчиком. Что сказать Полю – он тоже не знал. Он и раньше-то не знал. Год за годом слова текли скупым ручейком. Теперь их не стало вовсе, и, когда отец и сын встречались глазами, отец, чувствуя себя чужим, первым отводил взгляд. Это было самое жуткое из всех чувств – ощущение немоты и стыда перед собственным сыном.
Жюль сидел на кровати и чувствовал подступающую тошноту. Горло быстро наполнялось желчью. Торопливо встав, он доковылял до ночного горшка. Там он опустился на колени, обхватил горшок и низко наклонился. Жюля безостановочно рвало. Он исторгал отвратительную желтую массу и не мог остановиться. Позывы на рвоту не прекращались; они выворачивали кишки, вызывая кашель и новые спазмы. Жюль прижался щекой к прохладной медной стенке горшка и так стоял, пока эта пытка не закончилась. Потом он поднялся, плеснул воды в умывальник и прополоскал рот. Вода смягчила горло, однако боль осталась, и притушить ее могло только время. Но он уже не знал, сумеет ли время это сделать.
Он заметил, что жалюзи не опущены. За окнами было темно. В шато все спали. Измученный рвотой, Жюль вернулся в кровать, но по пути увидел на комоде измятые бумаги. Его вновь обдало волной ужаса. Он вспомнил вчерашний вечер, не весь, но часть, и почувствовал, как внутри опять поднимается отчаяние.
Элизабет здесь не появится ни сегодня, ни вообще. Он узнал о ее поступке. Жюль рылся в шкафу, разыскивая бутылку, и перевернул коробку с бумагами. Он увидел ярко-красную восковую печать епархии, а потом и свое имя. Это заставило его прочитать содержание. К тому моменту он уже прилично выпил и потому не сразу понял написанное. Жюль прочитал документ дважды, пока не убедился, что
