Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

(Понятно, что в Европе, какой она была до 1848 года, презрения к России было вообще меньше, чем элементарного ее незнания. Многолетние споры Тютчева с Шеллингом и сводились более или менее к тому, что Тютчев пытался вот эту бездонную бочку шеллинговского незнания о России хоть на сколько-то, хоть на четверть, заполнить. Важным результатом многолетних тютчевских усилий стал отказ позднего Шеллинга от каких бы то ни было оценочных суждений о России. То есть Шеллинг, сблизясь с Тютчевым, осознал в конце концов, что и его вполне недюжинным, но все ж таки иноплеменным умом – Россию не понять.)

«Постоянное жало» в душе, которое ощущал Тютчев, встречаясь с милейшими людьми высшего Мюнхенского общества и сталкиваясь снова и снова с их абсолютным непониманием России, с их абсолютной неготовностью, с их тупой неспособностью и с их тупым нежеланием узнать о России хотя бы столько, сколько известно было на тот момент высшему мюнхенскому обществу о звезде Сириус, – естественным образом возбуждало в нашем поэте «и преданность народному духу, и понимание этого духа».

Если европейцы постоянно говорят и пишут о России вздор, значит, нужно найти такие слова о России, которые никому (даже и просвещенному европейцу) вздором не покажутся. Если образ России, доступный восприятию европейца, – искаженный образ, квазиобраз России, значит, нужно искать, нужно создавать средствами искусства настоящий ее образ… То, что европейцы считают Россией, – Россия не есть. Но что есть Россия?

Итак, мы подумали об ответах, данных Кожиновым и Аксаковым на первую загадку о Тютчеве, и склонились более или менее на сторону Аксакова, написавшего в своей книге, что Тютчев в 1844 году «возвратился из-за границы с зрелою, самостоятельно выношенною им на чужбине думою».

Яркое проявление зрелости, обретенной на чужбине, мы обнаруживаем в письме Тютчева к родителям, написанном 13 ноября 1844 года, вскоре после возвращения на родину: «Будь я назначен послом в Париж с условием немедленно выехать из России, и то я поколебался бы принять это назначение. Говорю вам это, чтобы доказать, сколь мало я расположен уезжать, – а жена моя еще того меньше. Одна мысль вернуться в Мюнхен действует на нее как кошмар, и она только теперь, при сопоставлении, во всей полноте ощущает ту скуку, какую испытывала там в последнее время. А затем – почему бы не признаться в этом? – Петербург, в смысле общества, представляет, может статься, одно из наиболее приятных местожительств в Европе, а когда я говорю – Петербург, это – Россия, это – русский характер, это – русская общительность <…>. Что касается меня, то, достигнув сорокалетнего возраста и никогда в сущности не живши среди русских, я очень рад, что нахожусь в русском обществе, и весьма приятно поражен высказываемой мне благожелательностью».

И. С. Аксаков свидетельствует о том, что Тютчев, обосновавшийся после своего возвращения из-за границы в Петербурге, «сразу занял в обществе то особенное, видное положение, которое удерживал потом до своей кончины <…>. Перед ним открылись настежь все двери – и дворцов, и аристократических салонов, и скромных литературных гостиных».

А Владимир Соллогуб так описывает обычное отношение к Тютчеву в высшем петербургском обществе: «Когда он начинал говорить, рассказывать, все мгновенно умолкали, и во всей комнате только и слышался голос Тютчева». От себя граф Владимир Александрович добавляет: «Много мне случалось на моем веку разговаривать и слушать знаменитых рассказчиков, но ни один из них не производил на меня такого чарующего впечатления, как Тютчев».

Вот и Лев Толстой, столкнувшийся в 1871 году с Тютчевым на железнодорожной станции Чернь и проехавший с ним несколько остановок в одном купе, выпадает из привычного жизненного ритма, надолго теряет душевный покой. Едва добравшись до Ясной Поляны, садится он за письмо к Фету – спешит поделиться с другом своей радостью: «…Встретил Тютчева в Черни и 4 станции говорил и слушал и теперь, что ни час, вспоминаю этого величественного и простого и такого глубокого, настояще умного старика». Проходят две недели после написания этого письма, идет третья – волнение и радость все не проходят. Наконец Толстой снова садится за письменный стол, описывает во всех подробностях (теперь уже в письме к Страхову) свою встречу с Тютчевым (пишет, в частности, что «из живых я не знаю никого, кроме вас и его, с кем бы я так одинаково чувствовал и мыслил») – и только после этого успокаивается…

Достоевский, уже после смерти Тютчева, неоднократно вспоминает в письмах про один давний разговор с ним – и неудивительно! Видите ли, «покойник Ф. И. Тютчев, наш великий поэт», некогда «рассердился» на Достоевского, который начал было расхваливать в его присутствии роман В. Гюго «Отверженные». Что вы мне толкуете о каких-то «Отверженных», когда ваше «Преступление и наказание» несравненно выше? – примерно так возразил в тот день Достоевскому Тютчев.

Или такая еще встреча Тютчева с другим знаменитым его современником, о которой он поведал, не без смущения, в письме к жене: «Я провел два дня в Царском <…>, я там встретил множество народа, но вот какой у меня был случай с Государем. Я встретил его между 8 и 9 часами утра в парке, совершающего свою обычную прогулку вокруг озера. По мере того, как он приближался, меня охватывало волнение, и когда он остановился и заговорил со мной, то волнение передалось и ему также, и мы расцеловались».

Но Тютчев относился ко всем людям – знаменитым, и не очень знаменитым, и совсем не знаменитым – совершенно одинаково! Как и Пушкин, он не находил какой-то существенной разницы между царем и будочником (в их человеческом достоинстве, в их богосыновстве, одинаковом для будочника и для царя): он одинаково интересовался каждым человеком, встретившимся ему на жизненной пути, он одинаково подтягивался, одинаково волновался, вступая в общение с новым человеком… В силу своего настоящего аристократизма, он и демократом смог стать настоящим.

В одном из некрологов, опубликованных в июле 1873 года, основное душевное качество Тютчева, которое мы попытались описать выше, было охарактеризовано как «любезность сердца». В другом некрологе утверждалась о нашем поэте вполне невероятная (но, безусловно, фактически верная) вещь: «У него не было врагов»!

На четвертом чтении мы говорили, что врагов не было также у Крылова. Но то ведь Крылов! Крылов 50 лет скрывал от людей свою внутреннюю клеть, Крылов 50 лет подряд машинально соглашался с любым вздором, который приходилось ему выслушивать… Но как мог Тютчев, с его острым аналитическим умом, с его политическими взглядами, резко расходившимися с убеждениями