Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

всех современных ему «передовых людей», не нажить себе врагов? В отличие от Крылова, Тютчев своего ума и, главное, своих мнений ни от кого не скрывал!

Приведу развернутое суждение Тютчева о лекциях богослова В. П. Полисадова, которые тот в 1858 году читал в Петербургском университете (с понятной целью – приостановить наметившееся отступление от христианства, притормозить то увлечение социалистическими идеями, которым заражена была учащаяся молодежь): «Он талантливый человек, говорящий замечательно хорошо, чисто как оратор, и вместе с тем у него самое прекрасное лицо Христа, какое можно видеть. Тем не менее это невыполнимая задача, особенно в наше время, для священника преподавать христианское учение, христианскую философию слушателям, состоящим из молодых людей, увлекающихся более или менее правами разума, за которые они держатся тем более, чем менее ими пользуются».

Ведь совершенно очевидно, что такое суждение ни одного человека по всей Руси великой устроить не могло! Тютчев не просто дает убийственную характеристику современной ему «передовой молодежи» – он еще утверждает, что с ее заблуждениями бороться бесполезно, он полагает, что невозможно слабой человеческой рукой остановить массовое отступление от христианской истины, происходящее в мире! (В те же примерно годы сходную мысль высказал и святитель Игнатий Брянчанинов.)

И как же после этого – «не было врагов»?

Ясно, что российские «передовые люди» конца 1850-х годов, ценившие свои сапоги принципиально выше Шекспира и Пушкина, просто не слыхивали про Тютчева, просто не интересовались тем, что какой-то там Тютчев про них думает! В ХХ веке, в связи с ростом тютчевской популярности в мире, передовые люди России волей-неволей с Тютчевым познакомились, – и тогда уже враги у него появились. На девятом чтении мы упомянули вскользь те два-три крайне неодобрительных отзыва, которыми почтил Тютчева поэт-лауреат Бродский, сумевший разглядеть в Тютчеве такого адского врага свободы, по сравнению с которым даже и холуи наши, времен Иосифа Виссарионовича Сталина, – сопляки… Сегодня простое упоминание тютчевской строки «Умом Россию не понять...» способно вызвать у иного деятеля либерально-западнической ориентации целые потоки неконтролируемой ругани.

Оставим в покое всех этих господ, свободою-равенством-братством ушибленных, но имеющих о свободе реальной самые шаткие и недостоверные понятия. Обратимся к людям – просто к людям, будь то Достоевский с Толстым, будь то беллетрист В. А. Соллогуб, будь то царь-освободитель Александр II, будь то тютчевский дядька Николай Афанасьевич Хлопов, пестовавший нашего поэта от 4-летнего до 22-летнего возраста, подаривший ему перед своей кончиной икону, надписавший на ее обороте холодеющей рукой: «Моему другу Федору Ивановичу Тютчеву», – эту икону поэт наш «хранил до последних дней жизни»… Обратимся к тем, кто, не смущаясь различными идеологическими разногласиями и разномыслиями, способны были разглядеть в предстоящем им человеке «любезное сердце». Обратимся к опыту тех людей, которые, взглянув однажды на Тютчева, ясно сознавали, что на этого человека сердиться нельзя, что с этим превосходным человеком нельзя враждовать! Прямо грешно!

Суровый славянин Аксаков (бывший, впрочем, по бабушке своей, «пленной турчанке», прямым потомком мусульманского пророка Магомета) все ворчал сквозь зубы про «лень», про «избалованность с детства», про «непривычку к обязательному труду», которыми-де отличался его великий, но непутевый тесть.

При этом Аксаков в своей книжке проводит любопытную параллель между Тютчевым и Чаадаевым. Последний, по наблюдению Аксакова, был «человек бесспорно умный и просвещенный, хотя значительно уступавший Тютчеву и в уме и в познаниях», но зато этот плешивый человек «постоянно позировал с немалым успехом в Московском обществе и с подобающею важностью принимал поклонение себе». «Но именно важности никогда и не напускал на себя Тютчев, – заканчивает свое сравнение Аксаков. – Если бы он хоть сколько-нибудь о том постарался, молва о нем прошумела бы в России».

Прямолинейный Иван Сергеевич Аксаков сталкивается здесь с многолинейной задачей, попытка решения которой могла бы натолкнуть его на различные интересные мысли, могла бы заметно расширить его кругозор… Ведь если Тютчев взаправду ленился «позировать в обществе», если он решительно отклонял от себя труд милого шарлатанства, в сущности небольшой, который позволил бы ему «прошуметь в России», то ведь это всë – совсем неплохо? Какая-то эта тютчевская лень – непростая?

Ну да, машинально соглашается Аксаков, мой тесть был «совершенно равнодушен к внешним выгодам жизни, он только свободно подчинялся требованиям своей, в высшей степени интеллектуальной природы, Он только утолял свой врожденный, всегда томивший его, умственный голод».

«Никогда ни к кому не навязывался он с чтением своих произведений, – задумчиво добавляет Аксаков, – напротив очевидно тяготился об них речью. Никогда не повествовал о себе <…> и даже под старость, когда так охотно отдаются воспоминаниям, никогда не беседовал о своем личном прошлом». Напомню, что это всë сообщает нам зять Тютчева – родной ему, домашний для него человек! Близко же решение! Ну?!

Как говаривали в подобных случаях наши предки: «Не нукай, не запряг». Иван Сергеевич Аксаков в очередной раз отклонил от себя все эти обольщения праздного ума, всю эту «отраву художества» и утвердил тезис о хронической непутевости, хронической нравственной шаткости своего великого (тем самым – не такого уж и великого) тестя. И утвердил он свой тезис на адамантовом, на религиозном основании.

«Способность Тютчева отвлекаться от себя и забывать свою личность объясняется тем, что в основе его духа лежало искреннее смирение: однако же не как христианская высшая добродетель, а с одной стороны, как прирожденное личное и отчасти народное свойство, <…> с другой, <…> как постоянное сознание своей личной нравственной немощи».

Проблема, с которой столкнулся на этой странице своего труда почтенный Иван Сергеевич Аксаков, намного сложнее, чем ему самому представляется.

Лучшие умы христианского человечества трудились над ней в ХIV столетии (спор между Варлаамом Калабрийским и святителем Григорием Паламой), и истина, родившаяся в этом споре, окончательно отделила христианское население Запада от православных христиан Востока.

Спор о природе фаворского света, представляющийся сегодняшнему мировому налогоплательщику очередным рутинным примером «средневековой схоластики», скучными и малопонятными словопрениями, – был также спором о природе человека, спором о достоинстве человека. Ученый монах Варлаам, непосредственный предшественник и вдохновитель гуманистов Запада, считал фаворский свет вещью сотворенной. Бог ведь творит что ни попадя: людей, животных, моря, леса, небесные светила. Если однажды, в день Преображения, угодно было Ему сотворить фаворский свет, то свет этот был такой же сотворенной вещью, как растущий под нашим окном клен, как желтеющая на небе луна. Точно так же и фаворский свет любой человек, оказавшийся в нужное время в нужной точке пространства, мог бы наблюдать… Просто среди других природных явлений явлено было однажды миру и такое природное явление: любопытная окраска воздуха над горой Фавор.

Святитель Григорий учил,