Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

целью художественного творчества является именно что самоотдача (или, по Карамзину, «раскрытие великих способностей души человеческой»). Но в том-то и фокус, что максимальная самоотдача (которая становится возможной, если вспомнить еще раз наше седьмое чтение, «только при благоприятных обстоятельствах, при особом возбуждении и при существовании особо одаренных людей») вознаграждается уже при жизни автора – вознаграждается радостью, которую приносят поэту мало-мальски удавшиеся стихи. Привычное словосочетание «радость творчества» несет в себе очень емкое и очень конкретное содержание.

Ахматова однажды, выслушав сетования Лидии Чуковской на то, что самые великие стихи почему-то не делают их автора счастливым, что «ведь вот Пушкин: он ведь знал, что это он написал “Медного всадника”, – и все-таки не был счастлив», – так ей возразила: «Не был. Но можно сказать с уверенностью, что больше всего на свете он хотел писать еще и еще».

И когда та же Ахматова произносит:

Как и жить мне с этой обузой,

А еще называют Музой,

Говорят: «Ты с ней на лугу…»

Говорят: «Божественный лепет…»

Жестче, чем лихорадка, оттреплет,

И опять весь год ни гу-гу, —

то ведь в этих стихах никакого другого содержания нет, кроме прикровенной надежды на то, что сегодня – не последний раз оттрепало, что когда-нибудь оттреплет еще…

Страхов проще и трезвее смотрит на жизнь, но свидетельствует, по сути дела, о том же самом: «У нас есть науки, искусства; преданность им награждается высокими радостями».

Сдержанный, непафосный Чехов – и тот заявил однажды с полной определенностью: «Кто испытал наслаждение творчества, для того все другие наслаждения уже не существуют».

В общем, «мгновения творческого наслаждения» – не такая малость, как Ивану Сергеевичу Аксакову почему-то представлялось.

Тютчев начал сочинять стихи в 12-летнем возрасте, он и на семидесятом году жизни непрестанно их сочинял (об этих, написанных в последний год жизни стихотворениях, мы обязательно поговорим отдельно). Ему нравилось писать стихи, ему постоянно хотелось писать стихи.

Если он не мог довольствоваться до конца «неполными и потому не совсем верными, по его сознанию, отголосками его дум и ощущений», которые воплощались в стихах, то никаких других, более верных путей для реализации своих «дум и ощущений» у него ведь не имелось.

Вот с этим последним моим утверждением категорически не согласился бы Кожинов. Кожинову хотелось думать, что Тютчев именно что нашел особый путь, отличный от пути всех остальных поэтов земли, нашел занятие, которое полностью ему поэзию заменило. Кожинов так пишет о Тютчеве: «Он не находил удовлетворения в своих стихах, потому, что ставил перед собой грандиозные, безграничные цели».

Это только по-видимости похоже на аксаковское решение рассматриваемой нами загадки, – за словами «грандиозные, безграничные цели» у Кожинова подразумеваются вполне конкретные и скучные цели: политические цели. По мысли Кожинова, Тютчев во второй половине жизни перестал находить удовлетворение в стихах, потому что начал находить удовлетворение в попытках влиять на внешнюю политику Российской империи. Близкое знакомство с канцлером Горчаковым, близкое знакомство с Катковым, близкое родство с издателем «Дня» Аксаковым давало ему в руки необходимые инструменты для указанного влияния… Впрочем, добрая половина книги Кожинова «Тютчев» посвящена именно политической деятельности Тютчева, так что я не вижу необходимости эти полторы-две сотни страниц вам пересказывать.

На беду Кожинова вопросом о политических амбициях Тютчева заинтересовался в самом конце ХХ века Н. П. Ильин; результатом его интереса явилась статья «Воспоминания о будущем…», опирающаяся, что для этого мыслителя характерно, не столько на «догадки» и «прозрения», сколько на изучение твердых, науке на сегодняшний день известных источников. Поработав с ними, Николай Петрович с огорчением обнаружил, что Тютчев как политический мыслитель мало оригинален, что в своей историософии он, подобно Чаадаеву, слишком сильно зависит от мнений ультракатолика Ж.-М. де Местра. В своей статье Ильин разбирает ряд «пророчеств» Тютчева: которые содержатся в известной его статье «Россия и Революция», написанной по свежим следам Февральской революции 1848 года во Франции. Тютчев считает, к примеру, что революционные события 48 года поставили крест на возможном объединении Германии, и так пишет об этом: «Вопрос уже не в том, чтобы знать, сольется ли Германия воедино, но удастся ли ей спасти какую-нибудь частицу своего национального существования». Тютчев полагает также, что в новой политической реальности, которая складывается в Европе после событий 48 года, роль гаранта общеевропейской стабильности будет принадлежать Австро-Венгрии, ее «умеряющему влиянию» на соседние страны… Ну и так далее. Нет смысла обсуждать все эти политические «пророчества» великого поэта, исполнившиеся с точностью до наоборот.

В 1922 году был издан у нас под названием «Тютчевиана» сборник политических афоризмов, эпиграмм и салонных острот поэта, на тот момент выявленных. К счастью, этот сборник (занимавший почетное место в «рабочем кабинете великого основателя Советского государства») больше не переиздавался и достать его в настоящее время непросто. Но если этот сборник все-таки попадет вам в руки, и вы начнете его перелистывать, то вас, наверное, поразит, насколько автор «Тютчевианы» не похож на знакомого вам с детства поэта Тютчева. Основные мотивы «Тютчевианы» – светское злословие и, как ни грустно об этом упоминать, тотальная русофобия. Второй мотив находится здесь в прямой зависимости от первого. Хроническое и изощренное злословие по адресу различных представителей высшей администрации России, которые-де не на своем месте находятся, ничего из себя не представляют, всему мешают, все портят, – необходимо влечет за собой следующие вопросы: да и какой же болван назначил на высшие административные посты подобных людей? и что же это за страна такая, в которой подобные назначения случаются? да и как же можно в этой стране жить?

Конечно, и в стихотворные сборники Тютчева сходные настроения по временам проникают – достаточно вспомнить печально знаменитую эпитафию на смерть императора Николая I «Не Богу ты служил и не России...», но там они находятся в окружении настоящих тютчевских стихов и поэтому всерьез не воспринимаются. Какие-то прослойки, какие-то, между настоящими стихами, перегородки…В «Тютчевиане» же ничего другого просто нет, весь этот сборник – одна сплошная перегородка.

В своих замечательных «Письмах о нигилизме» Страхов, добираясь до главного корня того страшного морового поветрия, каким стал для России русский нигилизм, выявил попутно и такой его корень: вспомогательный, если можно так выразиться, корень нашего нигилизма:

«Политическое честолюбие, непременное желание быть деятелем на поприще общего блага есть одна из самых распространенных черт нашего времени. <…> Свой ум и свое благородство мы больше всего стремимся показать горячим вмешательством в государственные и социальные вопросы.

Говорить ли, к чему сводится это вмешательство? Нескончаемое злоречие, повальное злорадное осуждение