Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

– вот занятия просвещенных людей». Безусловно, Тютчев не был нигилистом вполне, не был он и нигилистом по преимуществу. Безусловно, глаз Тютчева не только и не столько «идеализировал в сторону безобразия», сколько идеализировал, в поэтическом творчестве своем, в прямо противоположную сторону! Но в остальное время жизни, – в те именно дни, когда не требовал поэта к священной жертве Аполлон, – глаз Тютчева (старавшегося все-таки не отставать от века, в котором Бог судил ему родиться) мог идеализировать и в сторону безобразия.

Судите сами, ведь если перед поэтом, перебравшимся в 1844 году в Петербург, «открылись настежь все двери – и дворцов, и аристократических салонов», а когда он во всех этих салонах и дворцах «начинал говорить, рассказывать, все мгновенно умолкали, и во всей комнате только и слышался голос Тютчева», то это и значит ведь, что салонное остроумие Тютчева было любому практически посетителю светских гостиных по плечу, во всех отношениях его устраивало! Про оригинальную лирику Тютчева этого никак не скажешь.

Несомненно, «Тютчевиана» попадет рано или поздно в поле зрения наших передовых людей, и тогда весь либеральный эфир наполнится надолго радостным визгом: да вы посмотрите, что думал на самом деле Тютчев про эту страну! да вы посмотрите, чего стоят, в свете несравненной «Тютчевианы», все эти ваши «В рабском виде Царь Небесный…» и «Умом Россию не понять…»! Именно что умом понял Тютчев, какая эта «рашка» – сплошная гадость. Тютчев – наше все!

Сегодня, пока «Тютчевиана» не попала еще в поле зрения «Эха Москвы», мы можем хладнокровно оценить политическую деятельность Тютчева. Разумеется, вся эта деятельность – необязательная, второстепенная страница творческой биографии Федора Ивановича. В стихах он был велик, возвышался над современниками двумя головами; в остальном же – был с веком наравне и, среди детей ничтожных мира, чувствовал себя достаточно раскованно.

Таким образом, кожиновское решение второй загадки о Тютчеве еще меньше, чем решение аксаковское, способно нас удовлетворить.

В чем же секрет? Чем же на самом деле объясняется странное равнодушие великого поэта к своим стихам?

На мой взгляд, загадочный ларчик этот просто совсем открывается.

Начну с того, что Тютчев в стихах – менее всего талантливый самоучка, создававший шедевры «по инстинкту и понаслышке». Тютчев в своих стихах – изощренный и абсолютный мастер. Мы говорили на чтении девятом, что даже такой поэт, как Баратынский, возвращаясь к ранее написанным текстам, иногда портил их ненужными исправлениями. Тютчев редко к своим стихам возвращался, но, если уж такое происходило, то он их улучшал. Любое хирургическое вмешательство в ткань ранее написанного стихотворения оказывалось у этого мастера попаданием в десятку. Глаз у этого мастера был – ватерпас.

И это совсем неслучайно. Вспомним, что родители Тютчева в свое время поднаняли ему в качестве домашнего учителя Семена Егоровича Раича, известного в русской истории стихотворца, переводчика и издателя. Именно Раичу поручено было подготовить Тютчева к поступлению в университет (что он и исполнил с успехом); попутно Раич приобщил воспитанника к тайнам своей основной профессии, в частности – увлек его идеей переводов из Горация, каковыми Тютчев и начал успешно заниматься с 12-летнего возраста. Отношения между учителем и учеником близки были к идеальным; талант Тютчева под квалифицированным присмотром Раича развивался правильно и рос, как на дрожжах. Довольно скоро ученик перерос своего учителя. Благородного Раича этот очевидный факт не смутил и не огорчил. Добрые, уважительные отношения между учеником и учителем сохранялись до самой смерти последнего.

На прежних чтениях мы говорили про тот запредельно высокий уровень начальной подготовки, которым отмечены были в истории русской поэзии Батюшков, Грибоедов, Катенин. Все ж таки и эта тройка ведущих культуртрегеров Российской империи не знала на заре жизни учителя, который являлся бы в одном лице талантливым педагогом и профессиональным поэтом! Тютчев такого учителя получил. Добрые родители подарили ему на заре жизни сей превосходный оселок, о который он сумел отточить до предельной остроты, довести до полного блеска свое громадное природное дарование… Добавим сюда ту постоянную охоту писать стихи, которая была присуща Тютчеву и про которую мы сегодня уже вспоминали…

С такими-то исходными данными отбывает Тютчев в Германию. Здесь он непрестанно пишет стихи, среди написанных им стихотворений начинают встречаться такие шедевры, как «Сон на море», «Цицерон», «Весенние воды», «SILENTIUM!», «Осенний вечер», «Я лютеран люблю богослуженье…», «Из края в край, из града в град…», «Я помню время золотое…»; они накапливаются, и только одна беда происходит с этими написанными в Германии шедеврами: во всей Германии некому показать их. Жена Тютчева Элеонора (как и Шеллинг, как и всë милейшее высшее Мюнхенское общество) не знает по-русски ни слова; сотрудники Тютчева по российской дипломатической миссии, кроме 20-летнего князя Ивана Гагарина, совсем стихами не интересуются… Время от времени Тютчев отсылает стихи на родину, благонамеренный Раич незамедлительно публикует их в своих периодических изданиях, но в том-то и беда, что периодических изданий Раича не читает в России никто… Юный князь Иван Гагарин (ценивший поэзию Тютчева «исключительно высоко»), приехав в конце 1835 года из Мюнхена в Петербург в отпуск, с некоторой оторопью обнаруживает, что в России конца 1835 года поэзия Тютчева никому не известна, никого не интересует…

Юный князь, засучив рукава, принимается эту несправедливость исправлять. «Настоятельными просьбами в письмах» вынуждает он Тютчева переслать в Петербург рукописи своих стихов. Прекрасная баронесса Амалия фон Крюденер сама отвозит заветную тетрадь, заключавшую около девяноста тютчевских стихотворений, из Мюнхена в Петербург.

Гагарин переписывает набело 29 стихотворений из заветной тетради (почерк Тютчева, как известно, «оставлял желать лучшего») и передает их ближайшим сотрудникам Пушкина по изданию «Современника», Вяземскому и Жуковскому. Вяземский и Жуковский (в особенности Жуковский) одобряют прочитанные стихи. Они решают, что пять или даже шесть стихотворений Тютчева можно будет напечатать в одном из номеров журнала, и, отбраковав 4 стихотворения, передают Пушкину рукописи оставшихся двадцати пяти…

Много лет спустя Плетнев так отзовется об этом событии: «Еще живы свидетели того изумления и восторга, с каким Пушкин встретил неожиданное появление этих стихотворений». О подлинном отношении Пушкина к поэзии Тютчева свидетельствует также и Самарин: «Мне рассказывали очевидцы, в какой восторг пришел Пушкин, когда он в первый раз увидал собрание рукописное его стихов <…>. Он носился с ними целую неделю». Да и сам Гагарин в письме к Тютчеву от 12 июня 1836 года сообщает, что он встречался с Пушкиным в тот день и что Пушкин во время встречи дал тютчевским стихам «справедливую и глубоко прочувствованную оценку»… Все стихотворения, попавшие Пушкину в руки (кроме одного, не пропущенного цензурой),