Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

тряпку… Зато эти писатели церковные службы посещали чаще, чем Тютчев, зато они, в отличие от Тютчева, не заводили себе любовниц! Тютчев, только подумайте, сразу две заповеди православного катехизиса умудрился нарушить («Помни день субботний…» и «Не прелюбы сотвори») – еще бы он не сознавал после этого свою «личную нравственную немощь»! Понятно, что И. Аксаков и Хомяков, посещавшие в положенные дни Божий храм, сохранявшие верность своим женам, могли особенно не заботиться и об осознании в себе «личной нравственной немощи». Разве это не так?

Разумеется, это совсем не так. Десять заповедей православного катехизиса, в полном их объеме, в принципе исполнить невозможно. Десять заповедей – всего лишь вектор, который задает правильное направление и по которому православный христианин пытается брести, оступаясь и спотыкаясь на каждом шагу… И разумеется, старшие наши славянофилы, как и все остальные люди на этой угрюмой земле, согрешали против десяти заповедей – согрешали не реже, а, пожалуй, чаще и тяжелее, чем Тютчев. Так, враждуя с царским правительством, нарушали они, несомненно, пятую заповедь; донося тому же правительству о вредоносном направлении журнала «Время», нарушали девятую заповедь; сотворяя себе кумира в лице крестьянской общины, нарушали заповедь вторую…

Христос, как мы знаем, изложил суть неисполнимых фактически Божиих заповедей в следующих словах: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем разумением твоим. Сия есть первая и наибольшая заповедь. Вторая же, подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя».

Можно допустить, что несомненная любовь Тютчева к Богу («душа готова, как Мария, к ногам Христа навек прильнуть») была любовью мечтательной и несовершенной, что Хомяков и Аксаков в этом отношении превосходили нашего поэта – хотя бы потому, что чаще посещали церковные службы, серьезнее постились, тверже исполняли личное молитвенное правило. (Хотя и Тютчев от Церкви до конца не отрывался: по временам говел и причащался.)

Но невозможно сомневаться в том, что в любви к ближнему Тютчев далеко превзошел Хомякова и Аксакова, которые просто были забияки и, кроме супружниц своих и членов своего славянофильского кружка (а также угличан и англичан), никого в мире особенно не любили. Целые огромные сословия в огромном государстве русских (аристократия, купечество, мещанство) представлялись московским славянофилам безнадежно порчеными сословиями – сословиями отступников от национального идеала. На тогдашнюю столицу нашего православного государства (со всем ее миллионным населением, напялившем на себя отвратительное немецкое платье) московские славянофилы взирали всегда с полным неодобрением, со жгучей неприязнью!

Думаю, что для Хомякова или Аксакова было бы полезно хоть раз в жизни упасть на виду у всех лицом в грязь (завести себе какую-нибудь любовницу, к примеру), – чтобы научиться добрее относиться ко грешным и слабым своим соотечественникам, чтобы отойти от безумной веры в свою несравненную и неизменную правоту, чтобы изблевать из своих уст смертоносную закваску фарисейскую.

Строго говоря, трудно представить себе мысль более плоскую, чем процитированная нами только что мысль Ивана Сергеевича Аксакова: «Способность Тютчева отвлекаться от себя и забывать свою личность объясняется тем, что в основе его духа лежало искреннее смирение: однако же не как христианская высшая добродетель, а с одной стороны, как прирожденное личное и отчасти народное свойство, <…> с другой, <…> как постоянное сознание своей личной нравственной немощи».

Ну как не задуматься о том, что коль скоро в Боге мы все «живем и движемся и существуем», то, стало быть, одна и та же Всесовершенная Личность создает людей (Тютчева и Аксакова в том числе), создает человеческие племена (в том числе и племя русских, к которому Тютчев и Аксаков одинаково принадлежали), дает людям Свои десять заповедей! Несомненно, способности Тютчева, как личные так и племенные, были ему при рождении дарованы. Так же точно и отсутствие сколько-нибудь заметных глазу «высших дарований» у И. С. Аксакова, несомненно, было предусмотрено и предопределено Богом. Но если Тютчев не зарыл в землю свой дар, если сумел довести детские проблески «высших дарований» до видимого всем (даже и И. С. Аксакову) конечного результата, каковым стали: «способность забывать свою личность», «совершенное равнодушие к внешним выгодам жизни», «постоянное сознание своей нравственной немощи», «искреннее смирение», «любезность сердца» – то в этом и состоял ведь личный нравственный труд, личный нравственный подвиг Федора Ивановича Тютчева.

Отклонимся ненадолго в сторону. Поговорим о том, как отразился рассматриваемый нами вопрос в «Зимних заметках о летних впечатлениях» Достоевского. Обратимся к двум страницам этой замечательной книги, на которых Достоевский подробно разбирает провозглашенный Великой французской революцией идеал «свободы, равенства, братства». Что есть в этой популярной триаде «свобода», спрашивает Достоевский. «Одинаковая свобода всем делать всë что угодно в пределах закона. Когда можно делать всê что угодно? Когда имеешь миллион. Дает ли свобода каждому по миллиону? Нет. Что такое человек без миллиона? Человек без миллиона есть не тот, который делает всë что угодно, а тот, с которым делают всë что угодно. Что же из этого следует? А следует то, что кроме свободы, есть еще равенство…» Впрочем, вы все, я думаю, перечитывали не раз «Зимние заметки…», и нет нужды так уж подробно этот великолепный памфлет пересказывать.

Неудача, которая постигла Западное человечество в попытках реализовать на деле идеалы свободы и равенства, – неудача относительная. Все-таки это действительно невыполнимая задача: воплотить на земле идеалы свободы и равенства… Но как-то они трудятся над этой задачей до сих пор, как-то пытаются в нужном направлении подвинуться… Нельзя, скажем, дать каждому человеку по миллиону изначально, но можно постараться создать равные условия для молодых людей, только вступающих в жизнь, только готовящихся свой первый миллион заработать… Что-то в этом направлении Западному человечеству до сих пор светит.

Но вот абсолютная неудача Западного человечества в попытке воплотить на деле идеал братства – тема отдельная. Достоевский так раскрывает ее: «Что ж остается из формулы? Братство. Ну эта статья самая курьезная и, надо признаться, до сих пор составляет главный камень преткновения на Западе. Западный человек толкует о братстве как о великой движущей силе человечества и не догадывается, что негде взять братства, если его нет в действительности. Что делать? <…> Сделать братства нельзя, потому что оно само делается, дается, в природе находится. А в природе французской, да и вообще западной, его в наличности не оказалось…»

А теперь вспомним в очередной (теперь уже в последний) раз странную веру И. Аксакова в существование медной стены, которую Бог воздвиг некогда между «высшей христианской добродетелью» и врожденными свойствами, присущими той или иной личности, тому или иному народу. Понятно же, что такой стены быть не может, что ее