Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

попросту не существует! Если в природе французской, да и вообще западной, нет братства, если в русской природе братство есть, то совершенно глупо ведь предполагать, что подобное важное разделение как-то помимо Бога могло произойти, как-то само собой сделалось! Русский человек не видит на этой земле человека, который был бы его выше, который был бы его лучше (и это нормальная практика: она любому народу присуща: законные основания для гордости за историю своих предков, за лучшее в ней, есть у любого народа), но русский человек не знает также на свете человека, который был бы его ниже, который был бы его хуже – и вот это свойство уникальное, это свойство золотое! И уж конечно, не без воли Бога тайной русский народ столь уникальным свойством обзавелся.

Ладно. Оставим на этом интересном месте разговор о Боге и о Его воле, каковой разговор очевидным образом противоречит третьей заповеди православного катехизиса и каковым ни одна Духовная Академия не поручала нам заниматься. Продолжим рассматривать нашу тему на материале хоть и сверхъестественно прекрасном, но земном. Поговорим о стихах Федора Ивановича.

Тут мы сразу же сталкиваемся с новой загадкой – с новой тайной, которыми так богата творческая биография Тютчева. Загадка эта заключается в странном равнодушии «одного из величайших лириков, существовавших на земле», к своей лирике.

«Я, Бог свидетель, нисколько не дорожу своими стихами», – сообщает наш поэт в одном из писем, относящихся к 1865 году. «Никогда ни к кому не навязывался он с чтением своих произведений, – свидетельствует о том же самом и зять Тютчева, – напротив очевидно тяготился об них речью».

Книга стихотворений Тютчева – книжка небольшая, но и в этой небольшой книге есть множество стихов, сохранившихся случайно. Возьмем для примера стихотворение «Как ни тяжел последний час…» Вот история обретения этого непререкаемого шедевра. В сентябре 1867 года происходило в Петербурге очередное рутинное заседание Совета Главного управления по делам печати; присутствовал на этом заседании граф П. И. Капнист, писатель и цензор, родной внук поэта Капниста, про которого мы вспоминали на нашем втором чтении. П. И. Капнист был давним почитателем поэзии Тютчева; присутствие на заседании самого Федора Ивановича скрашивает для Капниста скуку происходящего. Он всë посматривает украдкой на любимого поэта – и видит, как тот, наклонив голову, что-то пишет или рисует на листе бумаги, лежащем перед ним на столе. «После заседания он ушел в раздумье, оставив бумагу», – расскажет впоследствии Капнист об этом памятном для него дне… Петр Иванович подбирается к опустевшему столу, сцапывает оставленную на нем бумагу – и мы обретаем стихотворение

Как ни тяжел последний час —

Та непонятная для нас

Истома смертного страданья, —

Но для души еще страшней

Следить, как вымирают в ней

Все лучшие воспоминанья…

Другое знаменитое стихотворение Тютчева появилось на свет следующим образом. Федор Иванович осенним дождливым вечером едет по какой-то надобности через город на извозчике и приезжает домой насквозь промокшим. Домашние бросаются его раздевать и обтирать; Тютчев вдруг произносит (по-французски, разумеется): «Я сочинил несколько стихов», – и вслух эти русские стихи проговаривает:

Слезы людские, о слезы людские,

Льетесь вы ранней и поздней порой…

Льетесь безвестные, льетесь незримые,

Неистощимые, неисчислимые, —

Льетесь, как льются струи дождевые

В осень глухую, порою ночной.

Дочь Тютчева Анна записала эти стихи – поэтому мы их знаем. А могла бы не записать; могла бы, записавши, благополучно их потерять, куда-нибудь засунуть (дело-то девичье), – тогда мы этих стихов не знали бы.

Хрестоматийное произведение «Есть в осени первоначальной…» (которое кажется всем нам стихотворением, существующим изначально, каким-то со-вечным самой России стихотворением) тоже ведь было записано дочерью Тютчева Марией в коляске, везущей отца и дочь из Овстуга в Москву, – записано, как заботливо пометила Мария Федоровна, «на третий день нашего путешествия». Могла бы не помечать. Могла бы – не сохранить.

И. С. Аксаков подробно рассказал в своей «Биографии…» историю второй (и последней) прижизненной книжки тютчевских стихотворений, изданной самим Аксаковым в 1868 году. «Не было никакой возможности, – сердито сообщает Аксаков, – достать подлинников руки поэта для стихотворений еще не напечатанных, ни убедить его просмотреть эти пьесы в тех копиях, которые удалось добыть частью от разных членов его семейства, частью от посторонних».

Все эти копии, которые Аксакову «удалось добыть», были своевременно Тютчеву предоставлены, все они пролежали больше года на его рабочем столе, – но Тютчев, давший согласие на издание книги «из чувства лени и безразличия», так и не удосужился на них взглянуть.

Аксаков и Кожинов по-разному решают загадку, которой мы сейчас занимаемся, – загадку странного равнодушия Тютчева к своим стихам..

Аксаков так решает ее: «Вслед за мгновением творческого наслаждения он уже стоял выше своих произведений, он уже не мог довольствоваться этими неполными и потому не совсем верными, по его сознанию, отголосками его дум и ощущений». Конечно, это сказано верно, но это именно что неполно сказано. Это сказано общо. Понятно, что поэт, написавший «мысль изреченная есть ложь», не мог довольствоваться до конца стихотворными воплощениями своей тревожной мысли, осевшими на бумагу. «Не вся поэзия, существовавшая и существующая в душах людей, записана словами; может быть лучшая и чистейшая осталась невысказанною и нам неизвестна». Любой поэт, заслуживающий этого звания (а уж тем более – любой поэт, этого звания не заслуживающий), в мечтах «стоит выше своих произведений», к любому поэту указанное решение И. Аксакова относится!

Пастернак провозгласил в начальную пору хрущевской оттепели:

Быть знаменитым некрасиво.

Не это подымает ввысь.

Не надо заводить архива,

Над рукописями трястись.

Цель творчества – самоотдача,

А не шумиха, не успех.

Позорно, ничего не знача,

Быть притчей на устах у всех.

Но надо жить без самозванства… —

при этом архив Пастернака сохранился в идеальном порядке; все его рукописи до последнего листка покоятся благополучно в спецхранах и изучаются толпой ученых пастернаковедов.

Так же поступают обычно и другие поэты на нашей земле. Отрекаются на словах от площадной славы. Трясутся над рукописями… Только у Тютчева звучные декларации Пастернака, его возвышенные мечты о жизни без самозванства – осуществились на деле.

И все же с аксаковским решением нашей задачи согласиться невозможно. Добрая половина сохранившихся стихотворений Тютчева – абсолютные, непререкаемые шедевры мировой лирической поэзии. Допустим, Пастернак прав в том смысле, что