Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

Скажу прямо: попугайские слова («прогресс», «регресс»), которые мы слышим слишком часто, не имеют к человеку, а тем самым и к человечеству, никакого отношения.

Жизнь человека, как и жизнь человечества, – высокая трагедия, в которой случаются в разное время падения и подвиги, приобретения и утраты.

Сказать, что одна историческая эпоха лучше (или хуже) другой исторической эпохи – то же самое примерно, что сказать: человек, вступающий в брак лучше (или хуже) человека, вышедшего на пенсию. Человек-жених и человек-пенсионер – это один и тот же человек в разные периоды своей жизни. А все эпохи человеческой жизни важны одинаково.

Сказанное выше о разных периодах человеческой жизни относится в равной степени и к разным эпохам человеческой истории. Человек, живший в эпоху Траяна, человек, живший в эпоху Тамерлана, человек, живущий в эпоху Боба Дилана, – это (по цене своей, по своему человеческому достоинству) один и тот же человек. За него именно пролил Свою кровь Спаситель, его именно тревожный дух стоит всего мира, его именно грехи были искуплены и могут быть прощены.

Но мы знаем совершенно точно, что со временем утраты начнут преобладать над приобретениями, падения – над подвигами (сначала почти незаметно, потом обвально), следствием чего и станет описанный в Апокалипсисе конец человеческой истории.

Согласимся, что тема о Тютчеве и Гете, которой мы неосторожно занялись, оказалась бескрайней темой – темой, требующей для своего раскрытия бесконечного числа страниц. Поэтому остановимся. И осторожно двинемся дальше, сказав об оставляемой нами бескрайней теме несколько последних слов.

Не смущаясь неизбежными повторами, постараемся еще раз свести цивилизационную разницу между русским гением и гением немецким к нескольким общепонятным положениям. Например, к таким.

Гете хочет, чтобы на необозримом поле его творческой деятельности не осталось ни одного несжатого колоска. Он хочет, чтобы вся его жизнь «стала достоянием человечества». Гете готов использовать людей как средство для достижения этой своей главной цели.

Гете верит в то, что все художественные труды будут всегда оцениваться по полной справедливости, а лучшие из них – жить в веках.

Гете готов день за днем вступать в бой за свое право жить в веках на этой земле. Гете хочет остаться на земле – весь.

Тютчеву глубоко плевать на то, какое мнение о нем и о его стихах составят российские журналы, мировое сообщество и даже сам (не существовавший в его дни) Нобелевский комитет. Тютчеву глубоко безразлична земная судьба его стихов. Тютчев не думает, что на земле, где Сам Бог был распят однажды, возможна справедливая оценка чего бы то ни было. Тютчев ни в чем земном не находит успокоения. Главная его земная забота: выстоять до конца и сберечь душу. Из испытаний самых строгих всю душу вынести свою. Покой, которого ищет Тютчев, возможно обрести только в Боге.

Собственно говоря, на эту именно цивилизационную разницу указывала в разное время добрая сотня русских исследователей. Заслуга моя в том лишь состоит, что я подошел к ней с новой, с необычной стороны. Так что же? Тем самым удостоверяется лишний раз, что мнение вышеупомянутой сотни исследователей – правильное мнение.

Нельзя обойти молчанием две великолепные страницы – лучшие, может быть, страницы в книгах И. Аксакова и Эккермана. На этих двух страницах собрано всë, что биографы захотели и смогли рассказать о смерти двух великих поэтов, принадлежавших к разным цивилизациям.

Вот простодушное свидетельство Эккермана: «На следующее утро после кончины Гете меня охватило неодолимое стремление еще раз увидеть его земную оболочку. Верный его слуга Фридрих открыл комнату, в которой он лежал. Гете покоился на спине и казался спящим. <…> Обнаженное тело было закрыто куском белой материи, вокруг, чуть поодаль, лежали большие куски льда, чтобы как можно дольше предохранить его от тления. Фридрих откинул покров, и божественная красота этих членов повергла меня в изумление. Мощная, широкая и выпуклая грудь; руки и ляжки округлые, умеренно мускулистые; изящные ноги прекраснейшей формы, и нигде на всем теле ни следа ожирения или чрезмерной худобы. Совершенный человек во всей своей красоте лежал передо мною, и восхищенный, я на мгновение позабыл, что бессмертный дух уже покинул это тело».

А вот что рассказал Аксаков о смерти своего великого тестя: «Ранним утром 15 июля 1873 года, лицо его внезапно приняло какое-то особенное выражение торжественности и ужаса; глаза широко раскрылись, как бы вперились в даль, – он не мог уже ни шевельнуться, ни вымолвить слова, – он, казалось, весь уже умер, но жизнь витала во взоре и на челе. Никогда так не светилось оно мыслью, как в этот миг, рассказывали потом присутствовавшие при его кончине. Вся жизнь духа, казалось, сосредоточилась в одном этом мгновении, вспыхнула разом и озарила его последней верховною мыслью… Чрез полчаса вдруг все померкло, и его не стало».

Недаром все-таки сложена пословица «что русскому здорово, то немцу смерть»! Цивилизационная разница между русским человеком и немцем на тех двух страницах, с которыми мы только что познакомились, предстает в ярком (я бы даже сказал – в невыносимо резком) свете.

Когда православный человек молится перед сном, то произносит, между другими прошениями, и такую молитву преподобного Иоанна Златоуста: «Господи, избави мя вечных мук». Но невозможно ведь представить себе большую первоначальную посмертную муку, чем эта: сознавать, что тебя догола раздели, обложили кусками льда, что чей-то праздный взгляд обшаривает твой труп, оценивает форму ляжек, выпуклость груди… Как неприятно для русского сердца это, чисто немецкое, неблагоговейное отношение к мертвому телу!.. Странная фантазия «верного слуги» показывать посетителю голый труп своего хозяина, 82-летнего старика. Странная готовность посетителя голый труп разглядывать. И восторгаться! Какой великолепный труп, прямо совершенный, получился из моего друга. Смотрел бы да и смотрел. Вы говорите, что бессмертный дух уже покинул это тело? Надо же! почти незаметно.

И целомудренное повествование Аксакова (далеко перешагнувшего в своем отчете меру отпущенного ему природой литературного таланта) о последних минутах русского поэта, перед которым распахнулись уже врата вечности, перед которым Творец видимых же всех и невидимых открыл наконец Свой торжественный и – для смертных существ – страшный мир таким, каков он есть.

На моей «золотой полке» стоят сегодня книги Тютчева, стоят книги Гете, стоит книга Эккермана. Великие книги. Необходимые. Но насколько же по-разному они родились!

Немецкие писатели, создавая свои великие книги, проливали пот, трудились, день за днем вступали в бой, – русский поэт обронил великую книгу так, как роняет яблоня созревший плод.

«У всех поэтов, – замечает