Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

ее эпистолярный дар), воспитавшая его замечательных дочерей (при этом дочери Тютчева от покойницы Элеоноры, переписываясь между собой, иначе как «мамой» добрую Эрнестину Федоровну не называли), принявшая Православие, выучившая русский язык, чтобы читать стихи Тютчева в подлиннике, истеричная ли Лëля, «в грош не ставившая стихов» Федора Ивановича, швырнувшая в него однажды многокилограммовую бронзовую собаку на малахитовой подставке и, к общей нашей радости, промахнувшаяся, а впрочем – разрушившая печь в той квартире, которую Тютчев для нее снимал.

Предельно точные слова Тютчева, обращенные к Елене Александровне:

Толпа вошла, толпа вломилась

В святилище души твоей,

И ты невольно устыдилась

И тайн и жертв, доступных ей, —

ясно показывают всю меру несчастья, которое наших «образцовых любовников» постигло. Ужас положения Денисьевой заключается вовсе не в том, в чем полагает ужас ее положения отечественное литературоведение. «От нее отвернулся отец». Подумаешь, отец. Мы же не знаем точно, насколько Денисьева, воспитанная теткой, знакома была вообще со своим биологическим отцом. Зато мы знаем, что Тютчев, пустив в ход все связи, которые у него имелись, смог обеспечить Денисьевой довольно сносное положение в социуме. Великая княгиня Елена относилась к Денисьевой с большой симпатией; Денисьева, в качестве признанной подруги Федора Ивановича, присутствовала при его встречах с такими серьезными людьми, как Катков или Делянов, и эти знаменитые государственные мужи спокойно у себя Денисьеву принимали. В ближайшем окружении Тютчева имелись люди, встречавшие с распростертыми объятиями Денисьеву (семейство Сушковой, родной сестры Федора Ивановича). Дочь поэта Дарья, случайно столкнувшись в обществе с Денисьевой, хорошо ей знакомой еще по Смольному институту, так написала об этом событии сестре Екатерине: «Очаровательно то, что мы обе сделали вид, будто мы лучшие в мире подруги».

В общем, в многоукладном российском обществе того времени никто Елену Александровну особенно не травил, никто особенно не обличал, – кроме, может быть, собственной ее совести. Настоящий ужас положения, в которое угодили Тютчев с Денисьевой, в том только и заключается, что они 14 лет портили жизнь Эрнестине Федоровне, что они эту бедную «Нестерле», которая ничего плохого им не сделала, мучили 14 лет подряд. Вы воскликнете: но они же и сами мучились! А я отвечу: еще бы они не мучились. Ведь это когда еще было произнесено: «Жалок тот, в ком совесть нечиста».

Только не подумайте, что я вот сейчас «осудил» Тютчева и Денисьеву. Я говорил не о чужих грехах (каковыми, поверьте на слово, никогда в жизни не интересовался). Я говорил о великой поэзии, которая с предельной ясностью показывает правду – показывает, в настоящем случае, как страшно разрушает человеческую жизнь грех:

О, как убийственно мы любим,

Как в буйной слепоте страстей

Мы то всего вернее губим,

Что сердцу нашему милей!

Опасная вещь – эта последняя (если бы последняя!) любовь великого нашего поэта. Вся эта прославленная страсть, ставшая для юной смолянки Денисьевой «судьбы ужасным приговором», наполнившая ее душу «злой болью ожесточенья», превратившая милую девушку в квалифицированную истеричку… Особенно грустно сознавать, что праздная и наглая толпа, вломившаяся в святилище денисьевской души, не обнаружила там для себя ничего нового или неожиданного. Все эти «тайны» и «жертвы» оказались абсолютно ей по плечу.

Об этом-то свидетельствует Тютчев, и истина свидетельство его.

Кожинов, пересказывая слишком обычную, слишком человеческую историю отношений Тютчева и Денисьевой, не столько старается найти для героя своей книги моральные оправдания, сколько надеется отыскать в его действиях глубинный смысл, какой-то важный метафизический корень. Это умный подход, единственно глубокий. Это правильный метод.

Кожинов полагает, в частности, что Тютчев был такой уникальный человек, который, полюбив однажды, не мог уже разлюбить. (Вот полюбил он в юности Амалию, потом полюбил Элеонору, Эрнестину, Елену… Так и любил их всех до конца. Цельный человек!) Кожинов вспоминает также известное письмо Федора Ивановича к дочери Дарье, в котором бедный отец кается в том, что, «может быть, передал по наследству» Дарье Федоровне это свое «ужасное свойство, не имеющее названия, нарушающее всякое равновесие в жизни, эту жажду любви…»

«Смог полюбить, не смог разлюбить». «Жажда любви». Звучит красиво… Но метафизика – раз уж мы занялись изучением ее корней, – она не то чтобы сложнее или тоньше подобных рассуждений, согревающих душу. Она, зараза, специальнее. Она суше. И она точнее.

Любому человеку (будь то великий Тютчев, будь то импозантный Кожинов, будь то незначительный я) приходится каждодневно выбирать между различными земными вещами, – по-настоящему настоящими, по-настоящему нам желанными, – но именно такими вещами, которых одновременно выбрать нельзя. Которые вместе не живут. Которые, будучи принуждены нами к противоестественному сожительству, превращаются в прах и тлен – портятся.

Мы говорили на пятом чтении о человеческой свободе, которая начинается и заканчивается в минуту выбора той или иной «несвободы», той или иной цели, той или иной системы жизненных ценностей. В этом выборе человеческая свобода реализуется, им она исчерпывается.

Неспособность выбора, охота смертная пользоваться всеми высшими (пусть и абсолютно несовместимыми друг с другом) дарами жизни, желание одновременно достигнуть всех целей, какие только существуют в мире, – тяжелый грех, от которого Церковь рекомендует нам воздерживаться.

Конечно, несбыточна кожиновская надежда отыскать в любодеяниях Федора Ивановича какую-то правду. Какая в грехе правда? Но кожиновская попытка разглядеть за грехами Тютчева высокую человеческую трагедию – заслуживает, безусловно, самого горячего одобрения.

Человек самый лучший, самый добрый непрестанно грешит – и не потому, что ему нравится грешить, а потому что наша человеческая природа в основе своей повреждена. «Веси бо, Владычице моя Богородице, яко отнюд имам в ненависти злая моя дела, и всею мыслию люблю закон Бога моего; но не вем, Госпоже Пречистая, откуду яже ненавижду, та и люблю, а благая преступаю». Или, выражая ту же мысль убогим современным языком: «Хотели как лучше, а получилось как всегда».

Вместе с тем в каждодневных падениях наших нет никакой фатальной неизбежности. Всегда может быть по-другому. Любое наше падение может не повториться больше. И хотя мы постоянно падаем лицом в грязь, но мы каждый раз падаем лицом в грязь по-новому, и мы падаем лицом в грязь – не всегда.

В том пышном списке прекрасных женщин, которых Тютчев до самой смерти своей «не мог разлюбить», стоит наверху имя прекрасной графини Амалии фон Ленхерфельд, внебрачной дочери прусского короля Фридриха Вильгельма III и, соответственно, сводной сестры русской императрицы Александры Федоровны. Первая любовь Тютчева в мюнхенской его жизни. Точно известно, что Тютчев в начале 1825 года собирался