Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

волны монаршьего гнева, фактически – спасший Пушкина для России.

Декабрист без Сибири (существует красивая легенда о том что Милорадович, смертельно раненый на Сенатской площади, успел испросить у Николая Павловича прощение для своего адъютанта).

На протяжении 1820–1830-х годов Глинка – достаточно известный поэт, хотя оценка его дарований и в эти годы, наиболее благополучные для его поэтической репутации, резко колеблется. Он и «Аристид», он и «может быть, самый оригинальный <…> изо всех наших поэтов», он и «Ижица в поэтах» (ижица, если помните, последняя буква настоящего русского алфавита). Все три отзыва принадлежат одному человеку – Пушкину. Объяснить их нетрудно. «Аристид» и «великодушный гражданин» – благодарность Глинке за 1820 год. «Самый оригинальный из поэтов» – живая реакция Пушкина на действительно замечательную поэму «Карелия», напечатанную в Петербурге в 1830 году. «Ижица в поэтах» и «Кутейкин» относятся к духовной поэзии Глинки, которой он усердно занимался и которую с начала 1820-х годов обильно публиковал. На представительный сборник духовной поэзии Глинки, вышедший из печати в 1826 году под названием «Опыты священной поэзии», Вяземский тогда же откликнулся известной эпиграммой:

Друзья, не станем слишком строго

Творенья Глинковы судить.

Стихи он пишет ради Бога,

Его безбожно не хвалить!

В 40-е, 50-е, 60-е, 70-е годы XIX века поэт Глинка полностью забыт и в общественном сознании не существует. Хотя пишет по-прежнему много и по временам пишет очень хорошо.

В наши дни поэт Федор Николаевич Глинка – общепризнанная, но малая величина. Конечно, все знают написанные на его стихи романсы «Не слышно шуму городского…» и «Вот мчится тройка удалая…». Сохраняется и специфический краеведческий интерес к поэзии Глинки: в Москве охотнее вспоминают «Город чудный, город древний…», в Петрозаводске – «Карелию». Но и только.

Православные издатели часто вставляют стихи Глинки в издаваемые ими сборники духовной поэзии. Делают они это по недомыслию. Глинка не православный поэт.

По-видимому, он имел реальный мистический опыт, – но такой именно мистический опыт, которого Православная Церковь советует нам всячески остерегаться.

На четвертом чтении мы вспоминали веское суждение Флоровского: «Жуковский был и остался навсегда (в своих лирических медитациях) именно западным человеком, западным мечтателем, немецким пиетистом».

Глинка такой же точно немецкий пиетист, как и Жуковский, но он в придачу еще и масон, еще он сумел вляпаться во второй половине жизни в «увлечение спиритизмом».

Православный пиетист Жуковский, уже полуживой, почти ослепший, всë истязал себя сочинением поэмы «Странствующий жид» – в ней он уповал оставить потомству свою «лучшую лебединую песню».

Глинка угробил лучшие годы жизни на сочинение поэмы «Таинственная капля».

Обе поэмы берут за основу апокрифы, созданные в средневековой Западной Европе и вполне чуждые религиозному опыту русского народа. По одному этому, в поэмах много нелепостей, бросающихся в глаза. Но я бы не назвал их поэзию слабой. По-своему это очень сильная поэзия. Просто она больная.

Лично для меня поэт Глинка интереснее в тех случаях, когда он свой мистический опыт от меня скрывает. Среди «светских» его стихотворений нетрудно найти настоящие перлы лирической русской поэзии.

Чем плохи такие, например, стихи:

От страха, от страха

Сгорела рубаха,

Как моль над огнем,

На теле моем!

……………..

А дом мне – ловушка:

Под сонным подушка

Вертится, горит,

«Идут!» – говорит…

………………………..

А было же время,

Не прыгала в темя,

Ни в пятки душа,

Хоть жил без гроша.

И песни певались…

И как любовались

Соседки гурьбой

Моей холостьбой.

Они написаны задолго до Некрасова, эти стихи, но насколько же они лучше некрасовских! Тот все снаружи наблюдал за народной жизнью – и «сопереживал». Стихи Глинки написаны изнутри.

А рядом в книге такие стихи (они посвящены как раз Тютчеву) – мощные, загадочные. Совсем другие!

Как странно ныне видеть зрящему

                                  Дела людей:

Дались мы в рабство настоящему

                                  Душою всей!

           ………………………………………….

        А между тем под нами роются

                               В изгибах нор,

        И за стеной у нас уж строются:

                              Стучит топор!..

Очевидно, что оба эти стихотворения – они замечательные.

Трудность в том, что невозможно понять, как мог один человек два таких абсолютно разноплановых стихотворения сочинить. Трудно нащупать общий центр, из которого они вышли.

И не потому нельзя понять, не потому нельзя нащупать, что это очень сложно в принципе.

Просто нет материала для анализа, для размышлений.

Издан у нас этот поэт позорно скудно. В советской (и постсоветской) издательской практике всë творчество Глинки после 1830 года – одно сплошное «белое пятно».

Когда-нибудь наши ученые спохватятся, переиздадут и откомментируют трехтомник Глинки, вышедший при его жизни в 1872 году (мне лично недоступный), добавят к нему том-другой извлеченных из архивов стихотворений… Будет славно!

Тогда-то мы и сможем к разговору о Глинке возвратиться.

А пока что сворачиваем разговор о Глинке и о «тютчевской плеяде».

Правду сказать, я завел этот разговор (добавивший в общем-то лишние две-три страницы к моему и без того безмерно разросшемуся труду) только потому, что Глинка, наряду с Карамзиным и Жуковским, был несомненным предшественником Тютчева в русской поэзии. Четвертого предшественника у Тютчева не наблюдается.

Сознаю с грустью, что сегодняшнее чтение мое большинством читателей будет понято и истолковано превратно. Люди, как то и случается обычно с людьми, острее воспримут «негативную» часть информации, которую я на них сегодня вывалил, и подумают, например, так: «Ага! Главное я уловил: Тютчев написал подлое письмо, а Глинка написал превосходные стихотворения». Или, чуть по-другому: «Тютчев изменял Элеоноре с Эрнестиной, потом изменял Эрнестине с Еленой, а Глинка не только никому не изменял, но и Пушкина спас!» Что-нибудь в этом роде… Соответственно, кому-то из читателей покажется, что я непозволительно «унизил» и «втоптал в грязь» Тютчева, кому-то, наоборот, покажется, что я Тютчева справедливо «окоротил» и «поставил на место». Вся эта путаница, всë это смешение великого с малым, всë это веселие мути, несомненно, нас (меня и моих читателей) постигнут. От этой отравы противоядия нет.

И только усиленное внимание к самому понятию культурной ценности может нам помочь. Полезно будет снова обратиться к точным цифрам, которыми я начал манипулировать на 9 чтении. Помните мою шкалу культурных ценностей? Тогда я присудил Тютчеву 1000 баллов. Это условность. 1000 баллов – наш с вами потолок, за который Тютчев легко улетел.