Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

оценку: «Мрачные нравственные стороны прежнего порядка – эгоизм, цинизм, рабство, разъединение, про-дажничество – не только не отошли с уничтожением крепостного быта, но как бы усилились, развились и умножились; тогда как из хороших нравственных сторон прежнего быта, которые все же были, почти ничего не осталось».

Вспомним, как старик дворовый, подобранный поэтом Майковым в чистом поле летом 1861 года (то есть уже бывший дворовый), характеризует начавшуюся вольную жизнь простыми словами: «Один разврат» (замечательное во многих отношениях стихотворение «Поля»). Вспомним чеховского Фирса, отозвавшегося о великом переломе 1861 года еще проще и еще короче: «Несчастье».

«Старик у дверей гроба не будет лгать». Можно сомневаться в объективности оценок, которые только что прозвучали. Можно долго говорить о том, что безымянный герой майковского стихотворения и чеховский Фирс были всего-навсего лакеи, развращенные крепостническими порядками, а Достоевский был политкаторжанин, чей талант (изначально простой и добрый) сделался под воздействием деспотического строя и репрессий «жестоким талантом». Невозможно сомневаться в том, что великий перелом 1861 года отнял у многих людей смысл жизни, сделал их глубоко несчастными. И весь трагизм ситуации заключается в том, что под колесо «великих реформ» попали как раз лучшие люди дореформенной поры – те, кто верил в высшую целесообразность прежних порядков, те, кто воплощал в себе «хорошие нравственные стороны прежнего быта».

Ну вот представьте себе пушкинского Савельича, которому объявили, что он напрасно жил, опекая Петрушу Гринева, что теперь ему предстоит от своей рабской привязанности освободиться и начать крутиться и подвигаться в плане индивидуального предпринимательства… Как отреагирует на эти директивы (спущенные с самого верха) Савельич? Ну, он согнется под тяжестью надвинувшегося на него несчастья – неожиданного, ничем не заслуженного. И очень скоро умрет.

И только теперь начинает по-настоящему раскрываться тема «прогресса», едва затронутая нами в конце предыдущего чтения. Вот по-другому, как через перешагиванье через трупы чистосердечных Савельичей и Фирсов, застрявших в прежней эпохе, «прогресс» не осуществляется в принципе.

Колесо истории совершает очередной оборот; приходит к власти новая правда. Подонки, никакой правдой не интересующиеся, но ищущие материальной выгоды, охотно присягают новой правде, легко под ее требования подстраиваются. Люди, удерживавшие на своих плечах всю тяжесть прежней правды, умирают в отчаянии.

Другое дело, что в новой парадигме, в новой правде рождаются свои Савельичи, подставляющие спины и плечи под новую тяжесть, удерживающие землю от разрушения. Но когда-нибудь племя Савельичей переведется. Племя прогрессивных подонков не иссякнет никогда.

Кратчайшая формула совершившегося в 1861 году перелома: «Нехотя отменяем милых Савельичей, чтобы никогда больше не было брутальных Салтычих». Так, но Савельичей в дореформенной России было множество, а одну-единственную Салтычиху, появившуюся в России в середине XVIII столетия, верховная власть назвала чудовищем и посадила на цепь.

В современной России Савельичи наблюдаются редко, а разнообразные Чикатилы плодятся и множатся год от года.

Когда Георгий Иванов, медленно умиравший в захолустной французской богадельне, вдруг заговорил с сердечным умилением про золотую осень крепостного права, то он вспоминал, несомненно, те «хорошие нравственные стороны прежнего быта», из которых родились Суворов и Крылов, Нахимов и Даль, Лобачевский и Пирогов, Василий Перовский и Тотлебен, Маша Миронова и Татьяна Ларина. Новый, пореформенный быт ничего близко похожего (в нравственном смысле) произвести не смог.

Прошу понять меня правильно. Я не желаю возвращения крепостного быта. И не потому, что считаю крепостной быт чем-то плохим, а потому, что возвращение крепостного быта в современной России невозможно в принципе.

Есть идеальное крепостное право, уходящее корнями в тысячелетнюю русскую историю, опирающееся всеми своими крепкими лапами на Божью правду. В этой системе – все крепостные, все закрепощены Богу.

В этой системе крестьянин заботится о своих посадках, боярин заботится о своем крестьянине. Священник молится за крестьянина, боярина и царя. Царь связывает всех.

Спасение твоей души зависит от того, насколько честно ты (родись ты крестьянином, родись ты боярином, родись ты священником, родись ты царем) относишься к своим священным обязанностям. Верный своему долгу крестьянин пойдет в рай, дурной царь попадет в ад. Тут все начистоту.

(Притом же крепостное право в России не было никогда системой непроницаемой, наподобие системы индийских каст. Социальные лифты работали. Люди, родившиеся крепостными, могли достигнуть на социальной лестнице высочайших степеней. Вспомним Воронихина, Кипренского, Щепкина, Погодина, Никитенко, Н. Ф. Павлова… Аполлон Григорьев, первый кандидат Московского университета, один из образованнейших людей своего времени, был внуком крепостного кучера.)

И есть реальное крепостное право, которое в России образца 1861 года не имело уже полного оправдания, полного освящения. Дело тут не в «тоталитаризме», не в «несправедливости» данной системы. Любая политическая система несовершенна. Дело в том, что высота идеального, настоящего крепостного права к 1861 году оказалась значительной части народонаселения Российской империи не по плечу.

И в первую очередь дворяне, соблазнившись правами, дарованными им Указом о вольности, начали от прямых своих обязанностей отлынивать. Все эти светлые умы вольтеровской эпохи вычитали в творениях своего кумира главное: возможно, никакого такого Бога и нет. А если даже Он существует, то Ему нет дела до сегодняшней человеческой возни. Он выполнил Свою задачу: сотворил мир, завел пружину – и опочил. Земные порядки на Земле устанавливаем теперь мы – просвещенные люди.

В подобной системе взглядов отношение помещика к крепостному перестает, естественно, быть отношением честным, обязанности помещика перестают быть священными – они просто перестают существовать. Ясно же, что отвечать перед Богом за своих крестьян помещику не придется.

Отсюда и происходили те безобразные социальные явления, которые в предреформенной России по временам наблюдались.

Вот когда помещик устремлялся в Париж, дабы наблюдать воочию канкан, – высшее на тот момент достижение западной цивилизации, – то ему требовались деньги. Бесплатно тебе не покажут канкан! Деньги давала помещику деревня, но давала слабо и плохо. Отсюда рождается идея эффективного приказчика – специалиста, способного выжать из крестьян побольше денег. Лучшими специалистами в этой парадигме становились инородцы и иноверцы (поляки, прибалтийские немцы) – люди, которые смотрели на русского крестьянина, как на животное, которым не было русского крестьянина жаль. Люди, которые способны были и в самый день Светлого Христова Воскресения гнать людей на работы.

Вспомним смятенный рассказ Достоевского о случайной (в вагоне поезда) встрече с русским помещиком означенного типа. Господин «с золотушным красным носом и с больными ногами» не только что твердо верил в свое интеллектуальное превосходство над крестьянами, подвластными ему, – он еще «совершенно добросовестно считал себя физически, телом, выше и прекраснее мужика»!

Понятно, что из Евангелия подобного мирочувствия не вычитаешь. Тут именно что Вольтер, – но Вольтер дифференцированный. Первая или даже вторая производная от