Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

античностью и стремилась войти художнически в ее мир, пластически его изобразить. Высшей точкой на этом пути остается роман Флобера «Саламбо», низшей – «Камо грядеши?» Г. Сенкевича.

С другой стороны, драма Майкова, слаженная из одного куска, вылившаяся из юного и свежего авторского сердца, вышедшая из молодой, но умной авторской головы, – нравится мне больше, чем роман Флобера. Возможно, я пристрастен. Но я искренен. Мне эта вещь Майкова представляется восхитительной.

Перескажу, за недостатком времени, один только эпизод майковской драмы. Канву ее вы помните. Исторические поэт Лукан и философ Сенека, а также неисторический (выдуманный Майковым) эпикуреец Люций приговорены Нероном к смерти как люди, причастные к заговору Пизона. Посланный от императора центурион присматривает за тремя гнилыми интеллигентами: до полуночи они должны покончить с собой; духу от них на священной земле Рима не должно остаться к полуночи.

Эпизод, которым я хочу с вами поделиться, относится к Лукану. Майков писал, комментируя свою драму, что «Лукан – молодой человек, избалованный счастьем, увлекающийся минутой. Спасти жизнь – его главная цель. Оттого такая непоследовательность в его мыслях: то он стращает возмутить Рим, то рвется у ног Нерона испросить прощение. Геройский конец женщины вдохновляет его – и он умирает героем».

Лукан мальчик, конечно, но этот избалованный счастьем мальчик успел написать «Фарсалию», долговечную вещь, которой так долго, так многотрудно и так неубедительно подражал знаменитый Петрарка, которая и в наши дни кое-где переиздается и кое-кем читается… «Спасти жизнь» для поэта Лукана значит – спасти десяток будущих творений, более зрелых, чем «Фарсалия». В этом его главная цель.

В дом, где томятся осужденные, проникает один из учеников Сенеки, имеющий при себе два женских платья. В них Лукан и Сенека смогут улизнуть. Первая реакция молодого поэта: «Я говорил, что не умру!» Сенека говорит на это своему племяннику: «Беги, Лукан! Мне с сединою// Нейдет уж бегать от врагов».

Начинаются словопрения, в ходе которых ученик Сенеки сообщает осужденным последнюю городскую новость:

…Я через форум проходил.

С каким-то диким удивленьем

Народ носилки окружил.

В носилках труп Эпихариды…

(Под видом праздников Киприды

Пизон друзей сбирал к ней в дом.)

Вчера она, под колесом,

В жестоких муках, не винилась

И никого не предала!..

Трещали кости, кровь текла…

В носилках петлю изловчилась

Связать платком – и удавилась…

«Эпихарида?» – переспрашивает Лукан, совсем было собравшийся бежать в женском платье от гнева Нерона.

«Да, она, – ответствует простоватый ученик, – Душа безумных сатурналий!»

В комнате настает тишина, тишина начинает звенеть, в этой тишине звучит голос Лукана:

И ты хотел, чтоб мы бежали!

Великолепно! Лукан произносит еще по инерции несколько потрясенных слов («И смерть в руках ее была// Для целой половины Рима – //И никого не предала!!»), вызванных тем, невероятным все же для классического Рима обстоятельством, что «в рабынь вселился дух Катонов», но решение в нем уже созрело:

Нет, нет! Клянусь, меня не станут

Геройством женщин упрекать!

Последних римлян в нас помянут!

Ну, Рим! тебе волчица – мать

Была! Я верю… В сказке древней

Есть правда… Ликтор! Я готов…

Я здесь чужой в гнилой харчевне

Убийц наемных и воров!

Смерть тяжела лишь для рабов!

Нам – в ней триумф.

Марк Анней Лукан, как и герой великолепных «Строф на смерть отца», написанных доном Хорхе Манрике через полторы тысячи лет после смерти Лукана, соглашается умереть.

В малом эпизоде майковской драмы точно выражено то трудноуловимое движение души, которое преподобный Паисий Святогорец, один из обаятельнейших святых нашего времени, называл «любочестием».

Есть зависть, мерзкое греховное чувство, которое любому из нас знакомо, любому из нас понятно, и есть мало знакомое нам любочестие. По наружности – та же зависть. Как их отличить?

В первом случае мы имеем простейшую формулу: «Почему он, а не я?» Почему он богат, а я нет? Почему он знатен, а я нет? Почему он чист, а я нет?.. Приводят эти вопросы, эти тягостные раздумья к очевидному результату:

завистник начинает ненавидеть другого человека – более знатного, более богатого, более добродетельного. Готов ему напакостить. И, буде такая возможность появится, – напакостит с наслаждением, напакостит с чувством высшей справедливости, напакостит именно что с намерением ее (т. е. высшую справедливость) восстановить. «Хочу, чтоб он больше не красовался передо мною. Хочу, чтобы он был, как я».

Во втором случае формула та же да и вопросы те же. Но результат противоположный. Чужая талантливость, чужая святость вызывают в благородном человеке чувство острой неприязни к собственной бездарности, к собственной нечистоте. Это мучительное чувство; оно не проходит, оно нарастает, оно ищет выхода – и находит выход в простом, но важном решении: «Хочу быть, как он. Должен быть, как он. Могу быть, как он».

На наших чтениях мы неоднократно вспоминали стихотворение Языкова «Гений», в котором частный вопрос, каковым является вопрос о становлении поэтического таланта, поставлен в правильное отношение к более общей теме, которая только на сегодняшнем чтении получила правильное название, – к теме любочестия:

Так гений радостно трепещет,

Свое величье познаëт,

Когда пред ним гремит и блещет

Иного гения полет;

Его воскреснувшая сила

Мгновенно зреет для чудес…

Впрочем, Платон задолго до Языкова исчерпал эту тему в своем «Федре»: душа узнает родственное ей по природе (среди божественных вещей), и тогда она теплеет, оживает, окрыляется и, «окрылившись, стремится взлететь». Одной только благородной ревностью к посторонней высоте, к посторонней святости «вскармливаются и взращиваются крылья души».

Ну и хватит нам сегодня говорить о Платоне, любочестии и о «Трех смертях». Замечу только, что процитированные мною стихи – далеко не лучшие в майковской драме. В ней нет ни одной слабой, не заслуживающей нашего внимания строчки.

Трагедия «Два мира» – ближе к «Саламбо»: засушеннее. На этой вещи Майков пересидел. Задуманная в студенческие годы (т. е. в конце 30-х годов XIX века) и впервые напечатанная в полном виде в 1882 году, трагедия Майкова признавалась им самим, несомненно, главным делом жизни. Тема о столкновении раннего христианства с язычеством стала для позднего, зрелого Майкова темою магистральной. Сама драма «Три смерти» (где Сенека, идущий на смерть, произносит: «Быть может… истина не с нами», – говорит провидчески: «Иные люди в мир пришли», – и смутно сознавая, что, сколько