Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

бы ни вопиял наш стоический ум: «Спасенья нет!», – оно, Спасенье, возможно, и существует где-то за гранью разума) была, с точки зрения самого Майкова, только важным начальным шагом на означенном магистральном пути.

Вышло по-другому, увы. Юность и свежесть «Трех смертей» реально перевешивает выстраданную, вымученную зрелость «Двух миров».

Но я никому не советовал бы взирать на трагедию «Два мира» свысока. Когда редкий ум и несомненный талант бьют сорок лет в одну точку, тогда создается творение долговечное. Когда один из образованнейших людей своего времени – товарищ Аполлона Григорьева, товарищ Страхова, товарищ Тютчева, конфидент Достоевского – на протяжении сорока с лишним лет пишет вещь в девяносто страниц, тогда создается сгущенная, концентрированная поэзия. Тогда создается вещь, которая и читаться должна сорок лет. Иначе не доберешься до ее дна. По-другому такой колодезь не вычерпаешь.

Приведу один только пример, пример маловажный, но способный мою мысль о неиссякаемом колодце звуков и смыслов, изрытом Майковым для блага будущих поколений, несколько прояснить именно для сегодняшнего нашего поколения.

Один из главных героев трагедии Деций – патриций, воплощающий в себе лучшие нравственные стороны человека античной эпохи (это как бы контаминация ранних Лукана и Люция из «Трех смертей»), готовится по приговору кесаря совершить самоубийство. Естественно, он устраивает по такому случаю пир, приглашая на свои проводы половину Рима. И вот, в самом начале трагедии, мы видим, как жирный дворецкий Деция, захваченный приказом хозяина где-то на стороне, мчится в имение, дабы этот импровизированный траурный праздник организовать. Естественно, он страшно недоволен рабами Деция, своими подчиненными, которые не думают о том, что «сегодня умирать изволит их господин», которые и до наступившего внезапно похоронного праздника были неблагонадежны… Суть претензий, которые жирный дворецкий Деция предъявляет его рабам, своим подчиненным (читатели трагедии знают уже, что эти люди – христиане), заключается в следующем:

Уж смирны очень, терпеливы…

Нет воровства совсем!.. Идет

Всë в струнку… Только молчаливы

И что-то шепчутся… И к ним

Всë кто-то шмыгает, к собакам…

Ох, на волкане мы стоим!

Спартаком пахнет, да! Спартаком!

Привожу этот малый пример в назидание многомиллионной армии болельщиков московского футбольного клуба «Спартак». Ну грустно же, что все эти миллионы русских людей, день и ночь склоняющих название родного клуба по падежам, за восемьдесят с лишним лет его существования ни разу вообще не задумались о том, как произнести родное название правильно… Именительный падеж – «Спартак», родительный падеж – «Спартака», дательный падеж – «Спартаку» и т. д. Любые другие вариации – ересь. Видно из моего примера, что братья Старостины трагедию Майкова «Два мира» не читали. А жаль.

Заканчиваем на этом месте разговор о превосходной трагедии А. Н. Майкова «Два мира». Нет необходимости постранично разбирать вещь, которую подробнейшим образом разобрал в свое время Николай Николаевич Страхов. Не собираюсь со Страховым полемизировать. Полагаю, что только петый дурак может загореться стремлением к подобной полемике.

Кстати сказать, именно на основании страховского отзыва присуждена была Майкову за трагедию «Два мира» полная Пушкинская премия.

Академическая Пушкинская премия, в отличие от всех современных литературных премий, мне известных, присуждалась не каждый год. Точнее сказать, Российская академия каждый год разбирала книжки, поданные на соискание премии Пушкина, но если лучшая книжка из числа поданых на соискание была не идеальна – ей присуждалась половинная Пушкинская премия; если же лучшая из поданных книжек была так себе – Пушкинская премия в тот год не присуждалась никому.

И вот на первом конкурсе, который проводился в 1882 году, было решено удостоить полной премией трагедию А. Н. Майкова «Два мира» (Следующая полная Пушкинская премия была присуждена в 1884 году Фету за перевод Горация.)

Кстати сказать, размер полной Пушкинской премии выражался в цифре, которая вас, вероятно, удивит. Одну тысячу рублей получил Майков в 1882 году за свой сорокалетний труд.

Впрочем, и этой скромной сумме позавидовал миллионер Тургенев, написавший Полонскому в октябре 82-го буквально следующее: «Вот Майкову за его поэму я не присудил бы более 75 копеек: самая красная ей цена!»

Между тем не только тысяча рублей, ни даже и семьдесят пять копеек никогда не были для Майкова лишними. Розанов (во втором коробе «Опавших листьев») так пишет об этом:

«Поэт Майков (Ап. Н.) смиренно ездил в конке.

Я спросил Страхова.

– О, да! Конечно, в конке. Он же беден.

Был “тайный советник” (кажется) и большая должность в цензуре».

Розанов продолжает: «Это бедные студенты воображают (или, вернее, их науськал Некрасов), что тайные советники и вообще “черт их дери, все генералы” едят всë “Вальтассаровы пиры” <…>, когда народ пухнет с голода».

Примечательная картина! Злобные малоимущие студенты, которых науськивает на тоже малоимущего, но реакционного поэта Майкова весьма состоятельный, но революционный поэт Некрасов…

Розанов так дописывает свою картину: «Стоит сравнить тусклую, загнанную, “где-то в уголку” жизнь Страхова, у которого не было иногда щепотки чая, чтобы заварить его пришедшему приятелю, – с шумной, широкой, могущественной жизнью Чернышевского и Добролюбова, <…> стоит сравнить убогую жизнь Достоевского в позорном Кузнечном переулке, где стоят только извозщичьи дворы и обитают по комнатушкам проститутки, – с жизнью женатого на еврейке-миллионерке Стасюлевича в собственном каменном доме на Галерной улице, где помещалась и “оппозиционная редакция” “Вестника Европы”; стоит сравнить жалкую полужизнь, – жизнь как несчастье и горе, – Кон. Леонтьева и Гилярова-Платонова, с жизнью литературного магната Благосветлова…»

(Про этого Благосветлова, «неумытого нигилиста», издателя ультралиберального «Дела», Розанов сообщает дополнительно, что «в кабинет его вела дверь из черного дерева с золотой инкрустацией, перед которою стоял слуга-негр».)

В общем, как мы не раз уже замечали на этих чтениях, быть либералом в России намного выгоднее экономически, чем быть в России охранителем. Так было, так есть. По-видимому, так будет всегда.

Понятно, что Майков, существовавший с большой семьей на одну честную генеральскую зарплату, был беден. Но если бы одной только бедностью исчерпывались его жизненные проблемы!

В 1880 году состоялся в Москве Пушкинский праздник (памятный всем, в первую очередь, из-за речи Достоевского), на который Майков «после долгих колебаний» все-таки приехал. И вот что он пишет жене из Москвы в Петербург по этому случаю:

«Чувствую некоторый упрек мне и догадываюсь за что: зачем я не выступил рельефнее на этом празднике (правду сказать, Майков на этом празднике совсем не выступил. – Н. К.)? Зачем? А затем, что годы взяли свое, годы – т. е. не старость, а годы, долгие годы, с Крымской войны, годы ругательств, оскорблений, умолчаний о моем существовании».

Что же такое