Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

разжевать свою поэтическую мысль до небывалой ясности и полноты – убивая тем самым поэтическое наполнение, поэтический импульс своей (обычно глубокой) мысли.

Но поэт Майков далеко не преодоленная бездарность. Человек Майков – это даровитость прежде всего, это по преимуществу даровитость. Но даровитость, не связанная с поэзией непосредственно, – ограниченная близорукостью даровитость живописца.

Добавлю, что не в одной только живописи был талантлив юноша Майков, прошедший многосложный гимназический курс за три года, проявивший в ходе вступительных экзаменов на юрфак Петербургского университета (1837 год), неожиданно для себя самого, «поразительные математические способности», вышедший из его стен в середине 1841 года первым кандидатом..

Оказавшись перед необходимостью выбирать дело жизни, несостоявшийся живописец, математик и юрист выбирает поэзию. Выбор неудивительный! Поэзия в начале 40-х годов оставалась еще в центре общественного внимания, общественного признания. Ожидание «нового Лермонтова» было в тогдашнем обществе достаточно напряженным, достаточно общим.

Но о сделавшем столь неудивительный выбор Майкове необходимо сказать два важных, два уточняющих слова.

Во-первых, он сохранял верность сделанному им однажды выбору на протяжении пятидесяти с лишним лет – сохранял и в ту затянувшуюся на два-три десятилетия пору, когда занятия поэзией признаны были всенародно занятиями пустыми (поэтом можешь ты не быть), когда демократические «Астарты и Ваалы»» начали впрямую на поэтов охотиться, начали просто поэтов отстреливать!

Во-вторых, поэт Майков понял удивительно рано, что «Муза – строгая богиня», что Муза «не может быть ни игрушкой, ни кухаркой», что Муза «не должна вас кормить». Это восхитительно! Мы помним, как сам Пушкин уповал на денежную составляющую своей литературной деятельности, помним, как он надеялся начать зарабатывать литературой 80 000 рублей в год… Мы помним постоянную угрюмую озабоченность Достоевского (кормившегося от своего пера) тем обстоятельством, что Тургенев и Гончаров получают вдвое большую плату за печатный лист, чем получает он… И, на этом фоне, простое открытие Майкова: Муза не должна вас кормить, – было и есть открытием настоящим.

Размышляя о том очевидном факте, что поэт, как и любой человек, должен же кормиться от чего-то, Майков приходит к следующему капитальному выводу: «Для этого (т. е. для заработка. – Н. К.) найдите какое-нибудь занятие, службу – самое лучшее, а с поэзией должно обращаться бережно».

Потому-то поэт Майков всю жизнь тянул на своих щуплых плечах лямку государственной службы. Переменив несколько мест, он попал наконец в Петербургский комитет иностранной цензуры – и на должности цензора утвердился. То была трудная служба (достаточно сказать, что младший цензор, в каковой должности пребывал долгие годы Майков, обязан был за неделю прочитать две иностранные книги – и дать о них отзыв), но Майков «полюбил службу, особенно когда в 1858 году по его совету председателем комитета назначили Тютчева, а в 1860 году секретарем стал Полонский».

После смерти Тютчева Майков сам становится председателем комитета (с чином действительного статского советника); однажды он говорит: «Мне ничего более не надо; я и умереть хочу, как и Тютчев, в дорогом моему сердцу комитете». Это сбылось.

Поэзия Майкова, отрешенная от необходимости нравиться издателям и их клиентам, есть вольная и принципиально доброкачественная поэзия.

«Искусственная вставка солодкового корня», которой Майков испортил целый ряд своих произведений (искренне надеясь сделать их еще лучше), отсутствует во многих других его произведениях, которых поэт не смог или не захотел улучшить, которые остались так себе стихотворениями, стихотворениями просто, – просто превосходными стихотворениями.

Классические «Ласточки» («Мой сад с каждым днем увядает…), вечно милые коротенькие стихотворения «Весна! Выставляется первая рама…» и «Весна» другая («Голубенький, чистый// Подснежник-цветок!..», с детства нам всем полюбившиеся; стихотворение «Дорог мне перед иконой…», приводившее в восторг самого Достоевского. А есть еще лирическое стихотворение «Под дождем», – из коротеньких, – которое вы, конечно, знаете, но которое я не откажу себе в удовольствии переписать:

Помнишь, мы не ждали ни дождя, ни грома,

Вдруг застал нас ливень далеко от дома;

Мы спешили скрыться под мохнатой елью…

Не было конца тут страху и веселью!

Дождик лил сквозь солнце, и под елью мшистой

Мы стояли точно в клетке золотистой;

По земле вокруг нас точно жемчуг прыгал;

Капли дождевые, скатываясь с игол,

Падали, блистая, на твою головку

Или с плеч катились прямо под снуровку…

Ну прелесть же! Простая, неповторимая, священная прелесть. Какая верность в каждой детали! Как чувствуется в описаниях строгий взгляд живописца! И какая по всей картине разлита свежесть, какая нега!.. Удивительно точно запечатлел Майков эти все пресловутые юные грезы любви.

Стихотворение «Под дождем», как и другие стихотворения Майкова, упомянутые чуть выше, кажутся мне с давних пор идеальным пластическим выражением того трудноуловимого понятия, каковым является вообще русскость. То есть, когда я начинаю помышлять о собственной русскости не по паспорту только (здесь она несомненна), не только по факту духовного самоопределения (имевшему тоже место), но вот по ощущениям, присущим именно русскому человеку, вот по этим «русским пупырышкам на коже», в чем-то все же отличным от пупырышек на коже у любого другого народа земли, то, повторюсь, в пяти вышеуказанных стихотворениях Майкова я нахожу то, что нужно. Та же природа меня окружала (и так же примерно воспринималась мною), те же события со мной происходили, те же капли, блистая, падали на голову девушки, с которой я пережидал грозу под елью Царскосельского парка.

Восхитительный бытовой русизм Майкова сполна проявился и в элегии «Рыбная ловля», каковую страстный рыбак Майков посвятил всем русским «людям, понимающим дело» и в первую очередь – С. Т. Аксакову, автору прославленных «Записок об уженье рыбы». Сам я не рыбак и дела этого не понимаю, но «Рыбную ловлю» перечитываю по временам с большим удовольствием!

Вообще много прекрасного (надежно-прекрасного, твердо-прекрасного) обнаружит человек, заглянувший в четыре тома предреволюционного Полного собрания сочинений Майкова (после 1917 года сочинения Майкова ни разу не были изданы полностью).

Но Майков не только бытовой русист. Со времени пребывания в Италии, он увлеченно и продуктивно работает над произведениями, написанными в антологическом роде. Бесподобный «Претор» остается на этом пути заметной вехой… И сколько бы ни нравились мне сочинения Майкова, отмеченные духом бытового русизма, все ж таки я полностью согласен с мнением Мережковского: «Несомненно лучшее произведение Майкова – лирическая драма “Три смерти”».

«Три смерти» – тоже антология, – но антология необычная. «Это что-то небывалое в новейшей поэзии нашей», – пишет чуткий Плетнев Якову Гроту в сентябре 1851 года.

С одной стороны, Майков, создавая свою драму, двигался, как принято сегодня выражаться, в мейнстриме. Вся Европа в ту пору (после раскопок Помпеи) бредила