Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

в великолепном шествии, внезапно нашему взору представшему (живая картина, на которой люди одной фамилии на протяжении четырех столетий передают от отца к сыну факел высочайшей духовной культуры), только одну, переломную, точку.

Дело в том, что отец нашего поэта первоначально из факельного шествия выпал, к культуре никакого отношения не имел, а был обыкновенный гвардейский офицер, который, как то и положено офицеру, маршировал сам и учил маршировать солдат. Когда в Бородинском сражении узкая французская пуля пронзила ногу Николая Аполлоновича, он выехал для излечения в ярославское имение своего отца – и вот там его впервые прошибло… Живопись! Ничем другим он не может, он не хочет и он не должен заниматься.

Но вы понимаете, как не просто попасть в художники взрослому человеку, обремененному службой, не имеющему даже и начатков специального образования. Человеку, у которого есть вот голое призвание, а больше ничего нет. Нет и не предвидится.

Завязывается многолетняя борьба, знакомая более или менее каждому человеку (Н. П. Ильин определяет ее, вслед за Павлом Бакуниным, как борьбу между «назначением» и «судьбой»), о всех перипетиях которой нет необходимости здесь распространяться. Мы знаем, что Николай Аполлонович Майков вышел из борьбы победителем, исправил свою судьбу. Но необходимо указать на то обстоятельство, что важную – неоценимую! – помощь в борьбе оказал Майкову русский царь Николай I. Как-то он сразу поверил в талант молодого художника и всячески его поддерживал, ободрял, продвигал, давал заказы…

Рассказал же я вам эту историю потому, что вмешательство царя в судьбу художника Н. А. Майкова естественным образом перетекло и во вмешательство царя в судьбу старшего сына художника, во многом тоже ставшем определяющим.

Будущий поэт мечтает о карьере живописца и усердно занимается живописью под присмотром отца; параллельно – учится на юридическом факультете Петербургского университета, попутно приобретает вкус к литературным занятиям (в первую очередь, под влиянием младшего брата Валериана, но и другие влияния имели место: одним из домашних учителей Аполлона Майкова был молодой Гончаров). К моменту выхода из университета становится понятно, что прогрессирующая близорукость не позволит Майкову стать живописцем.

В эту-то таинственную минуту юной жизни, когда будущее затягивается мглой и чаши весов колеблются, совершается то «определяющее» вмешательство Николая I в судьбу Майкова, о котором я говорил выше.

Посетив мастерскую Н. А. Майкова, Николай Павлович обращает внимание на ученическую картину сына художника «Распятие» и говорит, что ему хотелось бы ее приобрести. Ваша цена?

Двадцатилетний Аполлон отказывается от платы.

Когда, годом спустя, выходит из печати детская книжка стихотворений Аполлона Майкова, царь, по предоставлении ему этой книжки министром Народного просвещения графом С. С Уваровым, награждает Майкова крупной денежной суммой и дает ему длительный отпуск для поездки за границу.

В Италии и рождается поэт Майков. Конечно, его итальянские стихи вторичны (Майков ни на минуту не забывает про Гете с его «Римскими элегиями»; учитывается Майковым, несомненно, и становящееся модным в ту пору творчество Г. Гейне). Но они замечательны. В русскую литературу приходит, по позднему отзыву Фета, «несомненно трудолюбивый, широко образованный и искусный русский писатель».

Существует стойкое (и, наверно, правильное) мнение о поэзии Майкова как о поэзии несостоявшегося живописца. Если художник Н. А. Майков имел среди современников славу превосходного колориста, то сын его сделался в поэзии колористом – человеком описывающим, человеком раскрашивающим… Впрочем, Иннокентий Анненский в статье, посвященной поэзии Майкова, заявил, что эта поэзия еще «ближе к скульптуре, чем к <…> живописи».

К скульптуре или к живописи ближе поэзия Майкова – вопрос по-своему любопытный. Но, при любом решении вопроса, окажется, что поэзия Майкова чуть отдалена именно что от поэзии.

Фет, признавая безоговорочно право Майкова на одно из верховных мест в русской поэзии второй половины ХIХ века («надо быть дубиной, чтобы не различать поэтического содержания Тютчева, Майкова, Полонского и Фета», писал он за три года до смерти), тем не менее сравнил однажды поэзию Майкова с «великолепным оптовым магазином», где имеются «всевозможные материалы и приспособления», но где «не найдешь той бархатной наливки, какою подчас угостит русская хозяйка». Позднюю поэму Майкова «Брингильда» (переложение фрагмента «Младшей Эдды») Фет признавал самым лучшим, «самым стройным из произведений Майкова в том смысле, что эпическое течение не нарушено в нем искусственной вставкою солодкового корня…»

Но «Брингильда» – произведение для Майкова не слишком типичное; сам поэт сознавал, что «в этом роде у меня еще ничего не было писано. Новая форма! новое содержание!..» Что же касается несравненно более характерного для Майкова произведения «Стрелецкое сказание о царевне Софье Алексеевне», то Фет отозвался о нем однажды с беспримерной резкостью: «Это не поэзия, а провонявшие портянки бессрочноотпускного солдата из евреев».

В. П. Боткин в двух письмах, адресованных как раз Фету, дает более спокойную, более объективную, но по сути дела сходную с фетовской (несравненно более поздней) характеристику майковской поэзии.

Прочитав в Риме в ноябре 1857 года стихотворение Майкова «Гейне», Боткин так отзывается о прочитанном: «У Майкова, как почти всегда, мелькнет где-то, в кармане, поэтическая мысль – и завязнет в риторстве. Редко, очень редко удается ему вынесть ее невредимою на чистый воздух». Во втором письме, отправленном из Лондона в августе 1858 года, Боткин сообщает Фету о своем недолгом интересе к американскому поэту Лонгфелло. «Я надеялся от него какой-нибудь оригинальности, но потом, вчитавшись в него, был совсем разочарован им». «Поэтический полет его похож на полет вороны, – поясняет Боткин. – В сущности он не более как слабое эхо поэтов Германии и Англии. Только стих его хорош, и мне кажется, что звучность рифм и посредственность содержания всего более и способствовали ему сделаться популярным поэтом Англии. Притом человек он начитанный и образованный, но ко всему этому ничего не принес своего, индивидуального, как опера Верди, в которой то и дело кланяешься старым знакомым – и никак не разглядишь собственной души автора, его собственной физиономии». «Из наших он всего более подходит к Майкову», – заканчивает свои наблюдения Василий Петрович.

Кому-то приведенные здесь меткие высказывания покажутся совершенно убийственными, ставящими крест на поэтической репутации Майкова. Но это не так. Верди и Лонгфелло – неплохая компания для молодого художника, каким был в 1858 году Майков.

Просто не нужно никогда сравнивать Майкова с Пушкиным, Баратынским, Тютчевым, Лермонтовым, Фетом, Блоком – не нужно сравнивать Майкова с людьми, которые сделались поэтами по определению Божьему, которые родились поэтами. Сравнение с любым поэтом попроще Майков выдерживает с легкостью.

Конечно, взглянув на Майкова с определенной точки зрения, ясно видишь, что он был какой-то прямолинейный поэт. Что он постоянно стремился