Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

И понятна гневная реакция царя, восставшего против этого зла, разрубившего царским топором цепь великую, связывавшую отдельных русских крестьян с их отдельными красноносыми господами.

Другое дело, что зло, против которого восстал молодой царь, превосходно сохранилось и даже, в созданных им новых институтах власти, крупно расплодилось. А добро, которое в прежнем укладе имелось (и которого, в чисто количественном отношении, было намного больше, чем зла), навсегда исчезло. Но мы не станем осуждать царя-освободителя. Он хотел сделать «как лучше». А православные люди, (слышавшие не раз в Пасхальную ночь Слово огласительное святителя Иоанна Златоуста) знают совершенно точно: «Бог и намерения целует».

Гоголь в «Выбранных местах…» (написанных незадолго до отмены крепостного права) пытается донести до читателя несколько наиважнейших истин. Во-первых, если помещики и крепостные в России будут на высоте своего призвания (останутся, грубо говоря, на уровне 1613 года), то такую Россию никто не одолеет, ничто не остановит! Во-вторых, Гоголь ясно понимает, что в современном мире, в котором «дьявол выступил уже без маски в мир», помещики и крепостные едва ли останутся на высоте своего призвания.

Стало быть, Россию одолеют, Россию остановят? Надежды для нее нет?

Гоголь увидел надежду в том, что по временам в России, явно на посторонний взгляд погибающей (как то было, например, в июле 1812 года), начинают вдруг происходить такие странные явления, когда «всякие ссоры, ненависти, вражды – все бывает позабыто, брат повиснет на груди у брата, и вся Россия – один человек».

Примечательно, что Достоевский, в провальном для русской национальной жизни 1880 году, обмолвился вдруг словами, почти дословно повторяющими Гоголя (о котором Достоевский, сочиняя текст для очередного выпуска «Дневника писателя», точно не вспоминал): «Наша нищая неурядная земля, кроме высшего слоя своего, вся сплошь как один человек».

Вот вечный залог нашего национального спасения.

Не стану вспоминать времена, когда вся Россия становилась сплошь как один человек (1612, 1812, 1854, 1914, 1941), просто потому, что я в эти годы не жил.

Но я хорошо помню день, наступивший в самом конце казавшейся тогда бесконечной ельцинской ночи, – день, когда цивилизованный мир напал на Сербию.

Вот не было в тот мартовский день в России человека, который бы неоднозначно отнесся к начавшейся «гуманитарной акции». Все люди, которых я в тот день встретил (а их были сотни), одинаково горевали, одинаково видели в случившемся свое личное несчастье. Моя дочь Маша, живое, милое и утонченное существо, притом же человек принципиально мирный, в этот именно день, соединясь с другими студентами Мухинского училища, азартно пуляла в окна американского консульства помидоры и яйца. От Соляного переулка (на котором выстроил Мухинское училище барон Штиглиц) до Фурштадской улицы (где угнездилось с давних пор американское консульство в Петербурге) бежать с помидорами и яйцами совсем недалеко, – вот и опустело в черный день 24 марта привилегированное и, в принципе, космополитичное Мухинское училище.

И пусть на следующий день многие отрезвившиеся «россияне» начали качать головами и произносить слова, всецело относящиеся к области обывательского здравого смысла: «Выше головы не прыгнешь», «Тоже и Сербия, может быть, не во всем права», «Лишь бы не было войны» и т. п. То есть, уже 25 марта обнаружилось в России множество людей, воспринявших вчерашнее воодушевление как опьянение, как наваждение…

Но сегодняшнее похмелье – вещь, по определению, вторичная. Его реальность – простое указание на то обстоятельство, что вчерашний хмель был силён.

И день 24 марта 1999 года навсегда остался для меня напоминанием о том, что слова о народе, пасомом и хранимом Богом, что слова о духе народном – не пустые слова.

Теперь мы должны будем перенестись в отвратительную эпоху 60-х годов ХIХ века – в ту именно эпоху, когда впервые возникла в России «революционная ситуация».

Никто ведь не задумывается у нас о том, почему эта любопытная ситуация вообще могла возникнуть – именно в ту пору, именно на нашей тихой родине.

Вот были в России чудовищной застой, крепостное право, николаевский режим, жестокая война, с которой обрушился в 1854 году на Россию цивилизованный мир и т. д. – и близко не было никакой революционной ситуации. Было народное единство.

Вот вступила Россия на путь исправления («великие реформы») – и сразу же революционная ситуация в ней возникла.

Исчерпывающее объяснение этому кажущемуся странным факту дал давным-давно Розанов: «Революции происходят не тогда, когда народу тяжело, Тогда он молится. А когда он переходит “в облегчение”. В “в облегчении” он преобразуется из человека в свинью, и тогда “бьет посуду”, “гадит хлев”, “зажигает дом”. Это революция».

Вот собственно и настоящая тема нашего сегодняшнего чтения: разговор о свиньях, которые, придя в цензурное облегчение, принялись с азартом «поджигать дом» и «гадить», разговор о людях, которые с оторопью наблюдали за происходящим, которые всë пытались втолковать свиньям, что они нехорошо как-то поступают, не по-человечески…

Предупреждаю сразу, что я не собираюсь указанную эпоху (одну из двух-трех наиболее позорных эпох в истории нашего отечества) смаковать, подробно описывать. Не стану я вспоминать и о тех позорных культурно-исторических событиях, которыми указанная эпоха была отмечена и о которых я мимоходом упоминал на предыдущих чтениях: «полемика» Чернышевского с Юркевичем, свежий взгляд юноши Добролюбова и юноши Писарева на поэзию Пушкина, систематическая травля, которой подверглись в пореформенной России Случевский и Лесков, упоительные статьи Ткачева, убойные сатиры Минаева, направленные против главных романов Толстого… И прочее, и прочее.

Наша тема – поэзия. И мы будем сегодня, как не раз уже делали раньше, разбирать поочередно крупнейших поэтов эпохи «великих реформ». А уже из судеб этих людей, которые пройдут перед нашими глазами, объективная картина позорной эпохи как-нибудь сама собой нарисуется.

Начнем с Майкова.

Вот прекрасный поэт – стильный, опрятный (не случайно мы вспомнили о нем на десятом чтении, когда заговорили про Каролину Павлову). Вот человек ясный и твердый.

Культура Майкова – наследственная культура. Сам Нил Сорский (который назван был «Сорским» по месту своего монашеского подвига, а родился-то как раз в боярской семье Майковых) – предок нашего поэта.

Дедушка Аполлона Майкова был директором Императорских театров, да и вся семья будущего поэта попала сегодня поголовно в Энциклопедический словарь. Мать-писательница, отец – академик живописи, три брата – критик Валериан (о котором мы не раз на этих чтениях вспоминали), прозаик Владимир, филолог Леонид, ставший в царствование Александра III вице-президентом Академии наук…

Рыться во всем этом культурном многообразии и многоцветье мы не станем, чтобы нам не заблудиться в нем, чтобы не подвесить к и без того безмерно разросшемуся труду лишнюю сотню страниц.

Выделим