Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

драться из-за нее на дуэли; тютчевское начальство отправило поэта от греха подальше в отпуск на родину; за время этого отпуска семнадцатилетняя Амалия выскочила замуж за сослуживца Тютчева по русской дипломатической службе барона Александра Сергеевича Крюденера. Выйдя замуж за другого, – более зрелого, более «нормального» и, скажем прямо, более подходящего на роль супруга одной из обворожительнейших женщин своего века, – она осталась добрым товарищем Тютчеву на всем протяжении его жизни.

Вы понимаете, к чему я веду? Вот удержались от греха эти два молодые человека, которых, конечно же, неудержимо друг к другу тянуло, – и мы упиваемся теперь двумя серафическими стихотворениями Тютчева, разделенными бездной из 35-ти лет: «Я помню время золотое…» и «Я встретил вас – и все былое…». Без этих-то именно стихотворений русскому человеку тошнее было бы жить. В них-то отрадно отсутствует злая боль ожесточенья, составляющая главную особенность «денисьевского цикла».

И, к слову сказать, Дарья Федоровна Тютчева, унаследовавшая от отца фамильную «жажду любви», не поспешила же эту жажду торопливо утолить с кем попало; никакого такого «Денисьева» себе не завела. Умерла в девичестве…

Беда Тютчева в неспособности отказаться от одной настоящей ценности (умная и добрая, всë понимающая черноглазая Эрнестина Федоровна) в пользу другой и по-другому настоящей ценности (юная смолянка Елена Александровна, наигрывающая на арфе).

Но в этой-то неспособности и состоит суть романтизма. А романтизм, позвольте вам заметить, не пустячок какой-нибудь. Романтизм – один из двух-трех главных мировых художественных стилей, каковые до самого даже недавнего времени (грубо говоря – до Голливуда) делали злосчастное человечество культурным человечеством, удерживали его на плаву.

Мы вспоминали уже не раз авторитетное суждение Кожинова о творчестве Достоевского как о «высшем и полнейшем выражении мирового романтизма вообще». Но ведь то, что Достоевский глубже других выражал и изображал, Тютчев полнее всех воплощал! Тютчев – это какая-то живая икона романтизма, это какой-то идеальный символ мирового романтизма вообще!

А. Ф. Лосев, размышляя в своей «Диалектике художественной формы» об извечной борьбе классического и романтического начал в глубинах человеческого духа, приходит к следующим важным выводам: «Классицизм есть “актуальная бесконечность” <…> Романтизм есть потенциальная бесконечность, которая в существе своем беспокойно-неопределенна и не имеет границ; это, если хотите, дурная бесконечность <…>. Романтизм <…> пытается разрешить неразрешимую задачу – быть универсальной идеей, оставаясь в то же время в сфере человеческого субъекта и индивидуальности. Равным образом <…> романтизм никогда не может решить и другой – также неразрешимой, ибо ложной, – задачи – пробиться в вечность, оставаясь в текучем потоке времени. Тут надо чем-то пожертвовать, а романтизм не хочет жертвовать ни временными радостями и печалями, ни вечным и бесконечным блаженством».

«Всякий романтизм гностичен, – замечает Лосев, – а гностицизм как для правоверного эллина Плотина есть пессимизм и атеизм, так и для христианского епископа Иринея Лионского – “лжеименный разум” и разврат».

Если вам показалось, что Алексей Федорович Лосев вот только что сейчас у вас на глазах «осудил» романтизм и «вознес до небес» классицизм, то вам это показалось.

Классицизм и романтизм суть извечные начала (конечно, не единственные), присутствующие в духе каждого человека. Если романтизм всегда «остается в сфере человеческого субъекта и индивидуальности», то в этом ведь и заключается одно из важных его преимуществ перед классицизмом, который всë стремится преодолеть «слишком человеческое» в человеке – и в результате становится по временам (как то случалось, например, в Советской России) вполне бесчеловечным художественным стилем. По-настоящему хорошо то, что романтизм «не хочет жертвовать вечным и бесконечным блаженством» (от какового прямо отрекается убогое и бессильное современное искусство) и стремится «пробиться в вечность». Замечательно, что истинный романтик не может довольствоваться малым, не может довольствоваться частью того целого, которое, несомненно, где-то неподалеку от нас всецело существует!

По-настоящему ужасно то, что истинный романтик в реальности не может довольствоваться ничем. И (оборотная сторона медали) ни отчего не может отказаться.

У настоящего романтика всë по-настоящему. Его жизнь – жизнь Иксиона, привязанного к огненному, вечно вращающемуся колесу. Такая жизнь выглядит со стороны яркой. Но она мучительна. Если у вас есть по этому поводу какие-то сомнения – перечтите «денисьевский цикл».

Примечательно, что Вадиму Валериановичу Кожинову мало было написать о Тютчеве хорошую книгу. Он еще открыл в истории русской поэзии так называемую «тютчевскую плеяду» и страшно со своим открытием носился. Ему это казалось важным: доказать, что в русской поэзии XIX века после общепризнанной «пушкинской плеяды» поэтов появилась плеяда поэтов «тютчевская».

Правду сказать, и сама-то «пушкинская плеяда» – чисто технический термин, которым удобно пользоваться в целях экономии времени, но который начисто лишен сколько-нибудь внятного содержания. Это только метафора, счастливо изобретенная Баратынским в 1834 году. «Звездой разрозненной плеяды» назвал он в тот год Вяземского – и это понравилось, это запомнилось. Это прижилось.

Вдвойне примечательно, что Кожинов, громоздя вслед общепринятому техническому термину новый технический термин, вынужден был при этом вконец метафору Баратынского разрушить. Первоначальная, первозванная звезда пушкинской плеяды (т. е. Вяземский) превратилась под пером Кожинова в одну из двух-трех главных звезд плеяды тютчевской.

Действительно важным был тот, обозначившийся на рубеже 30-40-х годов XIX века, переход русской культуры «от ренессансного духа и стиля к духу и стилю барокко», о каковом переходе Кожинов первым у нас заговорил (на девятом чтении мы это его кардинальное научное открытие подробно рассматривали). Затем Кожинову показалось (я не утверждаю, я предполагаю), что массовый читатель вовеки не разберется в кардинальном открытии, если это открытие не означить двумя ярлыками, двумя яркими метафорами: «пушкинская плеяда» и «тютчевская плеяда». Переход от первой ко второй, по утверждению Кожинова, и был «в общетипологическом смысле» переходом от ренессанса к барокко.

Был так был. В общетипологическом так в общетипологическом. Плеяда так плеяда.

Одно из центральных мест в «тютчевской плеяде» Кожинова занимает странный поэт, в творчестве которого «образы Тютчева <…> мелькали» задолго до Тютчева. Поэт этот был намного Тютчева старше (что там юнец Тютчев! странный поэт этот был старше и самого Жуковского), но в конце 40-х годов дружески с Тютчевым перекликался, а в конечном счете – пережил и Жуковского, и Тютчева. Поэт этот писал профессиональные, заслуживающие самого серьезного внимания стихи на протяжении шестидесяти с лишним лет.

Вот о нем, о Федоре Николаевиче Глинке, и уместно будет сказать здесь несколько слов.

Действительно странный поэт, очень необычный.

Хилый, малорослый дворянский отпрыск, единодушно приговоренный врачами к смерти, но проживший в итоге 93 года.

Блестящий гвардейский офицер, бывший долгие годы адъютантом Милорадовича, правой его рукой. Герой войны 1812 года.

Человек, в 1820 году заслонивший Пушкина от надвигавшейся