Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

Иван Сергеевич Аксаков, – рядом с непосредственным творчеством, слышится делание, обработка. У Тютчева сделанного нет ничего: все творится». Очевидная правда! Что там говорить про Гете, чья творческая деятельность, после трех-четырех первоначальных, счастливо рожденных творений, обернулась сплошной, затянувшейся лет на сорок, обработкой первоначальных интуиций, мучительным доделыванием задуманных в молодости книг… Но даже у Пушкина в больших поэмах его (кроме «Медного всадника», от первой и до последней строки своей абсолютно гениального) заметны швы между отдельными эпизодами, заметна обработка. В мире искусства один Тютчев без делания, один Тютчев без обработки, один Тютчев без пота. Один он имел право сказать о себе предельно дерзкие, но и предельно точные слова:

По высям творенья, как бог, я шагал.

Кожинов обмолвился о поэтическом творчестве Тютчева такой многозначительной фразой: «Подлинно современное словесное творчество, но творчество, имеющее дело со всей тысячелетней стихией русского слова».

Замечу, в добавление к этому справедливому тезису, что Тютчев шагал по высям творения легкой походкой, что чудовищная (тысячелетняя! тысячетонная!) смысловая нагрузка его стихов воспринимается нами вообще без усилий. А это значит одно: все усилия поэт принял на себя. И не спрашивайте у меня, как могло такое случиться с человеком, отличавшимся «непривычкой к обязательному труду» и «ленью». Ответить на ваш вопрос я не смогу.

Безболезненный, ненасильственный, мирный характер художественного творчества – фирменный знак тютчевской поэзии, родовое ее отличие. Обычный великий поэт нахлестывает по бокам взмыленного Пегаса, заставляет свою душу трудиться «и день и ночь», испытывает пресловутые «муки слова» и, отирая трудовой пот с чела, по временам восклицает: «Нам музы дорого таланты продают»! Тютчев необычный великий поэт. Изо всех сил сопротивляется он накату вдохновения, тормозит до последней возможности акт творчества и сдается только тогда, когда нет уже возможности удержать в себе вызревшее стихотворение. Где-нибудь на ходу, в извозчичьей пролетке или в зале заседаний какого-нибудь очередного бюрократического Совета, смущенный поэт сносит очередное золотое яйцо. И сбегает, даже не оглянувшись на содеянное.

Гоголь заметил в «Выбранных местах», что ранние баллады Жуковского «разнесли в первый раз греющие звуки нашей славянской породы».

На третьем чтении мы установили, что «греющие звуки нашей славянской породы» в первый раз раздались как раз у Карамзина. В твердой руке, сказали мы тогда, зажат был у Карамзина мягкий карандаш. А русский человек, каким бы свирепым медведем ни выглядел он в глазах окружающих его народов, есть все-таки человек славянский, есть человек мягкий, есть теплый и задушевный человек.

Кое-как прозвучавшие у Карамзина, славянские звуки сделались для его ученика Жуковского главной специальностью. Жуковский, по наблюдению Вигеля, «создал нам новые ощущения, новые наслаждения». Но вы понимаете, что массовый российский читатель не смог бы «наслаждаться» балладами Жуковского при их появлении, когда бы не имелось в его душе струн, готовых на эти именно звуки откликнуться!

Сам Жуковский занес в феврале 1839 года в свой дневник такую странную запись: «За обедом подле Тютчева, который опять Карамзин духом».

В самом начале первого чтения мы цитировали стихотворение Тютчева, в котором он, творя поминанье по Жуковскому и по Карамзину, сначала сетует: «Нет отклика на голос, их зовущий», – но потом восклицает: «Кому ж они не близки, не присущи»! Ясно, что голос, зовущий Жуковского и Карамзина возвратиться на русскую землю, это голос самого Тютчева, ясно, что ему самому были в высшей степени близки и «присущи» Жуковский с Карамзиным. Тютчев действительно был вполне себе «Карамзин духом», Жуковский духом!

Но те «новые ощущения», те «греющие звуки», которые Жуковский и Карамзин подарили русскому читателю, переплавились в горниле тютчевского творчества и стали достоянием общемировым. Шагая по высям творенья, Тютчев ненароком приобщил к этим областям и родовую сущность славянства.

Примечательно, что сильнейший инсульт, поразивший Тютчева 1 января 1873 года (вся левая половина тела была у него парализована), не повлиял на умственные способности поэта (Аксаков свидетельствует, что Тютчев в дни своей предсмертной болезни «истинно дивил и врачей, и посетителей блеском своего остроумия и живостью участия к отвлеченным интересам»), но полностью лишил его поэтического дара. «Позыв к стихотворчеству, – пишет Аксаков, – сказывался в нем безпрестанно; он часто твердил стихи про себя, часто принимался за диктовку, но не замечал, что стихам недоставало то меры, то рифмы, что они выходили каким-то неясным поэтическим бредом. Он как бы потерял музыкальный слух…»

Примечательно также, что в Тютчеве, одновременно с утратой поэтического дара, проснулась «небывалая прежде забота о своем авторском <…> значении. Но она проявлялась так скромно и как бы стыдливо, что нельзя было видеть ее без какого-то грустного умиления». «Ему не хотелось совсем безследно исчезнуть из мира», – подытоживает свои печальные наблюдения Аксаков.

Что тут скажешь? Мы увидели на живом и ярком примере, что поэтический дар не связан напрямую ни с умом автора, ни с его остроумием, ни с его волей. Это какая-то уникальная способность (смахивающая отдаленно на абсолютный музыкальный слух, но несравненно более редкая), это какая-то тонкая настройка душевных струн – настолько специальная, что человек, как мы только что увидели, может полностью эту способность утратить – и не заметить своей утраты.

В общем, мы не знаем, что такое поэтический дар. Одно ясно: поэтический дар – это дар. Кто-то его иногда, в исключительных случаях человеку дарит. Кто и зачем? Ответа на эти важные вопросы мы не имеем.

Итак, мы прочли две лучшие книги о Тютчеве, какими располагает на сегодняшний день русская культура, нашли в них массу интересных фактов, тонких наблюдений, смелых гипотез, но, как мы и предположили заранее, в тайну тютчевского творчества проникнуть не смогли. По-другому наше предприятие и не могло закончиться. Кто мы – и кто Тютчев.

Есть правда еще одна знаменитая книга, которую можно с натяжкой назвать книгой о Тютчеве. Автор означенной третьей книги не пытается исследовать тот тип гениальности, который был Тютчеву присущ, а прямо ее показывает, изображает тютчевскую гениальность пластически. Книга, о которой я говорю, написана Достоевским и называется она «Подросток». Вы эту книгу знаете.

Я не хочу сказать, что Достоевский, создавая образ Версилова, вспоминал свои встречи с Тютчевым и вообще размышлял специально о Тютчеве. Я хорошо понимаю, что Версилов слишком многим от Тютчева отличается – он и не служит так успешно, как служил Тютчев (достигший худо-бедно генеральского чина на своей статской службе), он не играет в высшем свете той выдающейся роли, которая назначена была Тютчеву; он и стихов не пишет. К тому же Версилов, по замыслу своего создателя, принадлежит к «хищному» человеческому