Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

типу; Версилов может быть опасен; он несравненно злее кроткого, принципиально миролюбивого Тютчева. И он младше – поэтому он смог набраться таких влияний и веяний (в первую очередь влияния «лондонского», герценовского), которые отскочили от мудрого Тютчева так, как отскакивает горох от стенки.

И все-таки Версилов – это Тютчев. Достоевский не случайно же заявляет в эпилоге «Подростка», что Версилов «истинный поэт и любит Россию».

В своем романе Достоевский решает исключительно сложную и исключительно важную задачу – задачу о высшем культурном типе, который должен в обновляющейся России появиться. Вот в этой смутной России 1873-го года – России пореформенной, сдвинувшейся с места и поплывшей в неизвестность, – где тот руль, который задаст правильное направление, где тот якорь, который сможет в нужную минуту спасти от крушения страну и народ?

В «Подростке» много тяжелых и страшных сцен. Это реальность российского 1873 года, в которую помещены герои романа. И эта реальность, если смотреть объективно на вещи, – одна сплошная деградация государства, ставшая прямым результатом «великих реформ». И конечно же Версилов – дворянин пореформенный, конечно же, различные оттенки и черты деградации проступают в его характере слишком явно…. И вот перед нашими глазами выстраивается стройная такая картина без единого светлого пятна на ней. Деградирует Россия, деградирует ее дворянство, деградирует высший представитель российского дворянства в пореформенной реальности – Версилов… Вся эта масса бессмысленно дрейфует по океану мировой истории, нечувствительно приближаясь к айсбергу, столкновение с которым отправит ее наконец на дно, как то и случилось с нашей страной в феврале 1917 года. Разве не это хотел показать в своем пророческом романе Достоевский?

Разумеется, Достоевский хотел показать в своем пророческом романе вещь прямо противоположную. Мысль Достоевского ясна и прозрачна, как солнечный луч. Ни одно государство в мире не может существовать без верхнего слоя, без настоящей элиты. Пусть себе реальная Россия в 1873 году уже тонет и пускает пузыри. Пусть себе реальное дворянство в России деградирует. Старая Россия утонет – будет новая Россия, потому что в мире необходимо должна быть Россия. Необходимо должно быть русское дворянство, и где-то оно уже существует – идеальное, по Достоевскому, «русское дворянство как дух, как мир известных, из рода в род завещаемых и свято сберегаемых преданий!» И где-то существует, несомненно, настоящий русский дворянин – хранитель «чести, света, науки и высшей идеи».

Огненная мысль Достоевского есть мысль о дворянстве будущего – о том дворянстве, к которому причислен будет, например, крестьянин Макар Иванович Долгорукий, – о таком дворянстве, мимо которого ничто дельное, ничто вечное, ничто настоящее в России не проскочит.

Роман Достоевского «Подросток» так построен, что будущее и настоящее в нем видим мы воспаленными глазами подростка Аркадия. И вот, сколько ни мотается наш подросток по стихиям мира, снова и снова возвращается он мыслью к отцу. Но ведь и стоит отец-Версилов того, чтобы снова и снова к нему возвращаться. Кто другой объяснит подростку, какая идея является подлинно высшей, какая идея только кажется таковой?..

Версилов узловой человек, которого именно что нельзя объехать. В которого мы, случись нам попасть на правильную дорогу в жизни, непременно и необходимо упремся.

Грехи Версилова, недостатки Версилова велики и многообразны. Но без Версилова, повторяю, не обойтись. Как ни сладко мечтать о «новом дворянстве», как ни лестно к нему принадлежать, но вас просто не пустят в эти великолепные области без санкции Версилова. Потому что узловой человек стоит на узеньком переходном мостике, связывающем прошлое и будущее, потому что этот человек, лицом обращенный в будущее, несет на своих плечах чудовищную смысловую нагрузку (тысячетонную, тысячелетнюю) дворянской культуры прошлого.

Заговорив о грехах Версилова, мы начали потихоньку отходить от романа «Подросток» и возвращаться к Федору Ивановичу Тютчеву. Потому что грехи Версилова и грехи Тютчева – грехи в общем-то однотипные. Вот когда Версилов любит двух женщин одновременно и в полную силу (но любит как-то по-разному), – совершенно он поступает по-тютчевски! И когда Версилов всерьез начинает говеть, а на третий день вдруг замечает какое-то неблагополучие в церковной жизни, какое-то неблагоообразие «в наружности священника, в обстановке», и произносит с тихой улыбкой: «Друзья мои, я очень люблю Бога, но – я к этому не способен», то ничего более «тютчевского», чем эти слова, и представить себе нельзя! Как и Тютчев, Версилов – «бабий пророк», то есть такой специальный человек, которого слушаются одни только женщины и подростки – слушаются те, в ком душа не уснула еще. Наконец присущее в равной степени Тютчеву и Версилову сверхъестественное личное обаяние, под которым должен же таиться какой-то важный метафизический корень…

Ладно. Закончим на этом интересном месте наш разговор о Версилове и возвратимся – увы, в последний раз – к Тютчеву, который уж никак не меньше Версилова был «истинный поэт и любил Россию».

И скажем несколько слов о тех самых грехах Федора Ивановича, которыми он с Версиловым сходен.

Каким-то предельно страшным, предельно замогильным холодом веяло на меня всегда от следующих слов Тютчева, обращенных к верной жене его Эрнестине:

«Что же произошло в глубине твоего сердца, что ты стала сомневаться во мне, что перестала понимать, перестала чувствовать, что ты для меня – всë, и что сравнительно с тобою все остальное – ничто?»

Вот понимаете, ничего подлее этих высокопарных слов нельзя себе представить. Потому что Эрнестина Федоровна не только что «в глубине своего сердца», но и на самой утлой его поверхности знает совершенно точно, что муж ее в эти именно дни (июль 1851 года) крестит в Москве дочь, прижитую от Денисьевой.

Известно, что Эрнестина Федоровна «ни разу за все четырнадцать лет (т. е. за годы тютчево-денисьевской связи. – Н. К.) не обнаружила, что знает о любви Тютчева к другой». Все эти годы она прилежно предлагала своему бесконечно обожаемому мужу развестись с нею, она готова была принять на себя вину в будущем бракоразводном процессе… Но и Тютчев тоже ведь был не дурак. Отказываться от такого сокровища, какое в лице Эрнестины Федоровны подарил ему Бог, он не собирался.

В российском литературоведении установился с давних пор странноватый такой «денисьевский» дискурс. Денисьева то, Денисьева это… Но легко в самом-то деле понять, кто выше, кто лучше, и кто, простите за банальное выражение, интереснее – благородная ли Эрнестина, ставшая адресатом не менее семисот писем Тютчева (свои письма к мужу, которых было уж наверное не меньше, она сожгла после его кончины, о них мы ничего не знаем; но, скажем, Вяземский, более двадцати лет интенсивно переписывавшийся с Эрнестиной Федоровной, высоко оценивал