Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Три дня в тумане солнце заходило…
И на четвертый день, безмерно велика,
Как некая духовная река,
Тебя толпа в могилу уносила, —
все это, по-вашему, покрывается воробьями и подсолнухами? Да вы, батенька, спятили».
Пока нет. Спячу когда-нибудь, наверное, но пока я не до конца еще уподобился бессмертному архиепископу Гренады.
Я не то чтобы «верю» или «думаю» – я точно знаю, что не так важна разница между «очень простым обличьем» воробья и «мощным образом сатаны», как важна отдельная человеческая личность, наблюдающая вещи мира (будь то дьявол, будь то воробей) из своего уголка и самобытно их оценивающая…
Личность Случевского – глубокая, добрая и правдивая личность. Поэтому оценки Случевского доброкачественны. Поэтому они важны.
Конечно, верно, что героиня поэмы «В снегах» соблазняет брата (совершая тем самым квалифицированный грех), но эта поэма не о грехе, случившемся задолго до начала поэмы и только названном в ней по имени, – это поэма о том, как человек сумел сделать то, что не удалось сделать Фаусту: изжил квалифицированный грех и возвратился к Богу.
Также и чиновник, осквернивший в поэме «Ларчик» могилу супруги и ничего в могиле этой (ни обличающего ни обеляющего) не накопавший, отрекается от своей нечистой мечты: находит и произносит простые слова: «Спи, дорогая!» – и возвращается к человеческому существованию.
Так же просто обстоит дело со священником, угодившим в поэме «Элоа» в лапы к дьяволу.
Православие – единственная христианская религия, приверженец которой способен попасть в ад.
Верующий католик не может попасть в ад, что бы он ни натворил, – для него предусмотрено чистилище.
Протестант спасен своей верой – он для спасения предъизбран, он на рай обречен.
Православный человек (вспомним лишний раз «меру александрийского кожевенника») считает, что он лично, за грехи свои, попадет скорее всего в ад, но он искренне радуется за тех, кого он видит вокруг себя – радуется за остальных людей, которые, по добродетели своей, несомненно, все спасутся… Такой человек и в аду будет Бога любить.
Повторю еще раз: в Православии нет гарантии спасения. Ни для кого. Таинства Церкви (то же священство) спасительны и необходимы, но сами по себе недостаточны. Тем более не спасает никого формальное елеопомазание… Священник так же легко может попасть в ад, как и безбожник, и даже священнику проще попасть в ад, чем безбожнику. Высота призвания затрудняет дело спасения: ответственности больше. Если сатана говорит про конкретного клирика: «У меня он в сердце вписан!» – то, вероятно, он знает, о чем говорит. Если бы оно было не так – Бог бы его поправил.
Хуже обстоят дела с «Загробными песнями».
Случевский в старости вообразил почему-то, что он знает о загробной жизни больше, чем другие люди. Хуже того. Случевский ощутил себя призванным «облегчить, на сколько возможно, странствования мятущегося духа человека». Случевский решил, что ему предназначено навсегда избавить человечество от страха смерти.
Странное ощущение, странное решение… В православной аскетике принято считать, что человек, принимающий такие решения, «находится в прелести». Но обычная старческая деменция (в нашем случае – первые грозовые ее сполохи) лучше, на мой взгляд, объясняет происхождение цикла.
Создавая свой «путеводитель по загробному миру», Случевский переживал, вероятно, высочайший духовный подъем: писал легко, радуясь каждой написанной строчке, и накатал за короткое время более ста пятидесяти стихотворений. Большая часть из них, надо сказать об этом прямо, написана слабо.
Задолго до «Загробных песен» Случевский создал на ту же тему два стихотворения, которыми мне хотелось бы с вами поделиться.
Первое из них рассказывает о матери, потерявшей сына:
Ты ребенка в слезах схоронила!
Все считаешь своим, как он был!
Ты б могилку в себя приютила,
Чтоб и мертвый с тобою он жил.
…………………………………………………..
И берет меня грусть и сомненье,
И понять не могу, где у вас,
Мать и сын – происходит общенье,
Незаметное вовсе для глаз?
Как могли вы так искренно сжиться,
Так сплотиться в одно существо,
Что любви той ни гаснуть, ни скрыться,
И что мало ей – смерть одного…
Во втором описываются обыденные похороны в сельской местности:
Выложен гроб лоскутками
Тряпочек, пестрых платков;
В церкви он на пол поставлен, —
В крае обычай таков.
В гробе ютится старушка,
Голову чуть наклоня,
Лик восковой освещают
Поздние проблески дня.
Колокол тихо ударил…
Гроб провожает село…
Пенье… Знать, кокон дубовый
На зиму сносят в дупло.
Всякий идущий за гробом
Молча лелеет мечту —
Сказано: встанет старушка
Вся и в огнях, и в свету!
Все необходимое, все сущностно важное об отношениях между живым человеком и мрачным загробным миром в двух этих коротких стихотворениях сказано.
Но вот – захотелось большего Случевскому. Произошел классический перелет. Такие вещи иногда случаются.
Впрочем, среди 157 стихотворений, составивших основной корпус цикла, есть 10–15 стихотворений истинно превосходных – и этот факт полностью примиряет меня с фактом существования «Загробных песен».
Скажу в заключение, что Случевский никогда не станет хрестоматийным автором и что никогда ему не поставят медный памятник на стогнах Санкт-Петербурга. У этого поэта авторская личность не спаялась в одно целое, не приняла какую-то общепонятную форму. Читатель Случевского должен сам стать автором, должен сам стать линзой, собирающей разнообразные лучистые энергии Случевского в единый пучок.
Отсюда понятно, что читателей у Случевского никогда не будет много и что у каждого такого отборного читателя будет Случевский – свой.
Ап. Григорьев ждал, что Случевский-поэт станет со временем выше замкнутого Тютчева, разглядел в его ранних стихах «лезвие, как сталь». Неужто Григорьев ошибся? Он обладал абсолютным художественным вкусом, он в серьезных оценочных суждениях о писателях и поэтах никогда не ошибался!
И да и нет. Случевский не стал выше Тютчева и далеко не стал с Тютчевым вровень (хотя имел,
