Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

Мы для новой красоты

Преступаем все законы,

Нарушаем все черты…

Призванием Мережковского была все-таки общественная деятельность, культуртрегерство. В этой области он был незаменим. Иногда великолепен. Как художник он слишком уязвим для критики: какая-то грубая элементарность, какой-то грубый схематизм всегда присутствуют в глубине лучших его художественных созданий. Тем более, что книги Мережковского после 1908 года становятся слабее и слабее – они неукоснительно слабеют! – и многочисленные его трактаты, написанные и напечатанные в эмиграции, вплотную граничат уже с графоманией.

Вышеупомянутая элементарность делает его в глазах многих фигурой комической. Проще простого – разобравшись в незамысловатых в сущности схемах Мережковского, глумится над ними, писать на Мережковского пародии!

Поглядите, например, с какой легкостью раскатывает Мережковского Адамович. В отрывке, который я собираюсь привести, Адамович рассуждает сначала о жизненном пути Валерия Брюсова, а затем уже переходит к нашему герою:

«В сущности, культуртрегером был и Мережковский. Он тоже “открывал Европу” – причем начал это раньше Брюсова. Это он, возвращаясь как-то из-за границы в Россию, ужаснулся нашей “уродливой полуварварской цивилизацией” и задумался о “причинах упадка русской литературы”. Мережковский только что услышал о диковинном новом мудреце Ницше, будто бы окончательно “переоценившем ценности”, только что заучил наизусть стихи Верлена, прекрасные, но без малейшего отзвука “гражданской скорби”, и после этого, раскрыв какой-то отечественный толстый журнал на очередной статье Скабичевского, пришел в отчаяние…»

Каждое слово в этом отзыве дьявольски точно и убийственно смешно. Смеяться над Мережковским, повторюсь, занятие нехитрое.

Но тот же Адамович на соседней странице своей статьи вспоминает с уважением, с некоторым даже благоговением дневниковую запись Блока, где поэт, ясно видевший «все недостатки Мережковского», повествует о том, как после очередного литературно-религиозно-философского собрания ему вдруг захотелось поцеловать Мережковскому руку – за то, что тот «царь над всеми Адриановыми».

Розанов, близко знавший Дмитрия Сергеевича, бывший с ним до поры до времени одной компанией, жестоко впоследствии с кружком Мережковских разошедшийся, оскорбился тем не менее легковесными шуточками Михайловского по адресу фундаментальной работы Мережковского «Л. Толстой и Достоевский. Жизнь и творчество» и, всячески надавав Михайловскому по морде, закончил свою отповедь простыми, но для любого времени справедливыми словами: «Будем уважать труд. Без уважения к труду нет культуры».

Мережковский действительно был труженик, каких мало. Этот человек – он был в бытовом плане идеалист; он парил над землей, он пылал внутренне. Он искренне в свои картонные схемы верил. В нем не было лукавства, в нем не было совсем фарисейства.

Подобные люди редки. Уважать их необходимо.

Розанов такие еще слова проговорил однажды о Мережковском: «Если бы он меньше писал, – лучше было бы. <…> Писать очень много – беда. Слова забивают слова. Получается пена. Ничего не видно. Ничего разобрать нельзя. Вот есть и почти что “был” какой-то поэт Добролюбов. Что он написал – никто не знает; что он за человек – этого особенно хорошо никто не знает. Но “Александр Добролюбов” как-то запоминается, знается; все знают о странном поэте, писавшем несколько времени декадентские стихи, затем внезапно замолчавшем, переодевшемся “в мужика” и пошедшем куда-то странствовать за Урал. <…> Странным образом, от Мережковского теперь уже не ждут “еще больше”, а от Александра Добролюбова – “ждут”. “Вдруг покажется странник с Урала и нечто скажет”. Русь чудаковата, и на все обыкновенной литературой не угодить».

Вот мы и добрались до главного атланта в нашем списке – добрались до человека, который пришел на смену Мережковскому, создававшему, под соусом символизма, «обыкновенную литературу», (убийственный отзыв того же Розанова о Мережковском: «Суть литератор»), и какую-то новую краску русскому декадентству, несомненно, подарил. Сделался, по мнению многих исследователей, иконой декадентства.

Александр Добролюбов родился в 1876 году в Варшаве в семье крупного русского чиновника. В 1891 году семья перебралась в Петербург. Будущего атланта поместили в Шестую городскую гимназию.

Искусствоведы полагают, что гимназическая дружба с Владимиром Гиппиусом (филологом и поэтом, троюродным братом Зинаиды Гиппиус, родным братом Василия Гиппиуса, также поэта и филолога, с которым они оба погибли в блокадном Ленинграде) оказала решающее влияние на формирование будущего поэта. Мол, именно Гиппиус привил Александру Добролюбову интерес к французскому символизму.

Думаю, что не меньшее влияние оказала на Добролюбова столица Польши Варшава, где он жил до 14 лет и где равнодушное отношение к культуре «варварской России» и повышенный интерес к новейшему искусству Франции носились в воздухе. То есть, влияние Вл. Гиппиуса легло на хорошо подготовленную почву.

В 1894 году Добролюбов знакомится с Брюсовым – и производит какое-то сокрушительное впечатление на Брюсова. Будущий вождь русского символизма, только начинающий прорубать декадентскую просеку в дремучем лесу народничества, только начинающий формировать боевую дружину русских декадентов, – видит перед собой русского юношу, «пропитанного самим духом декадентства».

Добролюбов действительно был человек непростой. Сложная кровь (отец – русский генерал, мать – полуполька, полудатчанка), ангельская внешность, солидная образованность, бросающаяся в глаза одаренность.

В 1895 году восемнадцатилетний Добролюбов поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета и издал сборник стихов, посвятив его «Моим великим учителям Гюго, Рихарду Вагнеру, Росетти, Никонову».

Следующие год-два Добролюбов готовит новый сборник, но к этому времени его реально начинает нести по всем кочкам: он курит гашиш «в своей маленькой комнатке на Пантелеймоновской, оклеенной черными обоями» (по воспоминаниям Вл. Гиппиуса), оказавшись в обществе – говорит намеренную чепуху, садится посреди разговора на пол… Иван Бунин, познакомившийся с нашим героем в те дни, свидетельствует: «На меня Добролюбов сразу произвел вполне определенное впечатление: помешанный. Достаточно было взглянуть на него, когда он шел по улице: опасливо пробирается вдоль самой стены, глядит вкось, вся фигура тоже перекошенная, руки, в черных перчатках, выставлены вперед…»

Весной 1898 года Добролюбов сбегает из Петербурга и начинает пешеходные странствования по Русскому Северу.

Причины ухода до конца не ясны. Вл. Гиппиус полагал, что такой причиной явилось самоубийство двух приятелей Добролюбова, к чему наш герой был причастен. (Добролюбов, которого несло по кочкам все сильнее, отслужил к тому времени несколько черных месс в своей оклеенной черными обоями комнате, рассказывал почитателям про вкус жареного человеческого мяса, который был ему якобы ведом, и выступал действительно с проповедью самоубийства «как последнего доказательства полного самоосвобождения личности».) Успех этой проповеди, по мысли Гиппиуса, и стал причиной резкого перелома его жизненного пути. Как бы он устрашился…

Мне кажется, все происходило строго наоборот. Университет, где Добролюбов был всего лишь одним из первых студентов своего курса, начальный стихотворный сборник Добролюбова «Natura naturans, natura naturata. Тетрадь № 1», никому в мире, кроме двух-трех