Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В принципе и Брюсов во все эти минско-мережковские открытия не верил. Его лишь то возмутило, что Емельянов-Коханский в дебютном сборнике не стал свое неверие маскировать. Принялся шарлатанствовать с открытым забралом. Стал декадентствовать на все стороны света, включая и сторону декадентства (сказалось, по-видимому, участие в юмористических журналах):
Я декадент! Во мне струится сила,
И светит мне полуночная мгла…
Судьба сама не раз меня щадила —
Полиция ж в участок отвела…
Брюсов, оценив шуточки Емельянова-Коханского как «попытку дискредитировать декадентство», немедленно разорвал отношения с автором «Обнаженных нервов» и печатно на сборник обрушился.
Утратив поддержку Брюсова, наш герой естественно и быстро из актуальной культурной жизни выпал.
Но все-таки 3 издания его сборник выдержал.
И память о поэте, никуда от этого не денешься, осталась в мире.
В современном Биографическом словаре русских писателей, в котором не удостоились упоминания Аскольдов и Дебольский, П. Бакунин и Л. Лопатин, в котором отсутствует даже С. Нилус (главный, вероятно, в мировой литературе первой половины ХХ века писатель по «индексу цитирования»), имеется пространная статья об Емельянове-Коханском, в которой наш герой назван горделиво «первым русским поэтом, открыто назвавшим себя декадентом».
Важнее отметить, что в самом начале ХХ века, то есть по завершении поэтической карьеры, Емельянов-Коханский перевел на русский язык такие нетривиальные книги, как «По ту сторону добра и зла» Ницше и «Извращенный падший мир» Леона Доде. Очевидно, опыт декадентства не прошел для Емельянова-Коханского даром. Как-то он расширил и углубил его кругозор.
При советской власти наш герой совсем из литературы выпал. Жил в Москве, перебивался случайными заработками. Умер в 1936 году.
«В последние годы жизни страдал очевидными нарушениями психики».
Иван Коневской – самая веская личность в рассматриваемой нами сегодня когорте русских предсимволистов.
Светлый юноша, живший в уединении, штудировавший Гегеля и Канта, постигавший хитросплетения новейшей литературы и новейшей философии Западной Европы, – с тем только, чтобы обернуть приобретенное знание на пользу родной стране, на пользу России!..
На двенадцатом чтении мы обсуждали благородного Владимира Эрна, который, при всех своих шведских корнях, – славянофильствовал. Так же славянофильствовал и Коневской, носивший от рождения шведскую фамилию Ореус, но выбравший своим псевдонимом название безвестного иностранному слуху острова Коневец.
(Это давняя история: многое множество тусклых русских простолюдинов стремится душой на блистательный Запад, дает своим отпрыскам изысканные имена «Анджела», «Артур», «Эдуард», презирает родную землю, живет фактически во внутренней эмиграции и при первой возможности – эмигрирует реально. Лучшие люди Запада – люди, сохранившие в себе «душу живу» и кое-что слышавшие про Коневец, – с надеждой взирают на Россию, ясно понимая, кстати сказать, что эта именно надежда у мира – последняя.)
Коневской – потомок шведских аристократов, перебравшихся во время оно на русскую службу. Прадед его был губернатором в Выборге. Отец Коневского – простой российский генерал-от-инфантерии (чуть-чуть только не дотянувший до маршала), архивист, военный историк, – заменил сыну рано умершую мать (аристократку русскую, урожденную Аничкову), став добрым товарищем осиротевшему одиннадцатилетнему подростку.
Важно отметить, что все Ореусы, перечисленные выше, были по вероисповеданию православными. Поэтому, может быть, будущий поэт обрел в России – в ее истории, в ее культуре, в ее почве – мощный стимул для творчества. Здесь было над чем потрудиться, здесь было с избытком, чем утолить интеллектуальный голод, врожденный юному Ивану Ивановичу Ореусу.
Когда я отроком постиг закат,
Во мне – я верю – нечто возродилось,
Что где-то в тлен, как семя, обратилось:
Внутри себя открыл я древний клад.
Так ныне всякий с детства уж богат
Всем, что издревле в праотцах копилось:
Еще во мне младенца сердце билось,
А был зрелей, чем дед, я во сто крат.
Сколь многое уж я провидел! Много
В отцов роняла зерен жизнь – тревога,
Что в них едва пробились, в нас взошли —
Взошли, обвеяны дыханьем века.
И не один родился в свет калека,
И все мы с духом взрытым в мир пошли.
Коневского сопоставляют обычно с Баратынским – из-за затрудненного синтаксиса, двум этим большим поэтам присущего.
Сопоставление неконструктивное. Баратынский умел писать по-разному, и поздний свой «затрудненный» стиль этот абсолютный мастер принял совершенно осознанно: «В произведениях поэзии, как в творениях природы, близ красоты должен быть недостаток, ее оживляющий».
Юноша же Коневской к мастерству начинал только подбираться, и его слова, сказанные однажды Брюсову: «Я люблю, чтобы стих был несколько корявым», – звучат стыдливой перифразой признания: «По-другому не получается. Некоряво не умею».
Неконструктивно, повторюсь, говорить про «худой синтаксис Баратынского-Коневского»; свободно можно толковать о том, что эти два поэта писали по-разному коряво, но одинаково отчужденно относились как к хлестаковской «легкости необыкновенной в мыслях», так и к легковесной «певучести» некоторых поэтов, им современных (см. характерные отзывы Коневского о Викторе Гюго: «Весь запас его художественных орудий – ослепительная мишура», – или о Бальмонте: «Поэт говорит во вступительном стихотворении к сборнику: я хочу кричащих бурь. В этом обозначении исчерпана сущность его новой поэзии. Бури г. Бальмонта не воют, не ропщут, не бушуют, а кричат, визжат, орут благим матом…»).
Окончив с блеском Первую гимназию в Петербурге и поступив на историко-филологический факультет университета, наш герой, от природы замкнутый, ощущает потребность поделиться с окружающими людьми накопленными за годы уединения интеллектуальными наработками.
Придя смиренно на одно из модных в ту пору литературных собраний, Коневской сталкивается с Брюсовым, и этот всероссийский литературный староста, этот московский вождь, необыкновенным все-таки художественным чутьем обладавший, впивается в Коневского, как клещ. Всячески он пытается привлечь нелюдимого поэта к шумной декадентской деятельности (в частности, к работе книгоиздательства «Скорпион»). Коневской не то чтобы сопротивляется – он медлит, он сомневается… Он искренне пытается разобраться в том, что из накопленного им за долгие годы уединения соответствует правде декадентства, что – нет.
Единственный стихотворный сборник Коневского вышел в 1900 году под скорбным грифом «за счет автора». Ни одного доброго слова в тогдашней периодической печати не удостоившийся, сборник этот замечателен! Цельный и целомудренный дух Ивана Коневского, именно что русским плугом взрытый, проявляется в
