Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

был поэт и драматург, мало кем в этих двух качествах при жизни признанный, но несомненный; который был еще и педагог, достигший на педагогическом поприще высочайших профессиональных высот и генеральского звания, но который так себя позиционировал: «Питаю твердую надежду <…> довести до конца свой полный перевод и художественный анализ Еврипида – первый на русском языке, чтоб заработать себе одну строчку в истории русской литературы – в этом все мои мечты».

Приведу для сравнения два-три высказывания крупных художников советского Бронзового века – более своему времени известных, чем известен был Серебряному веку Анненский. Вот всеми нами уважаемый Федор Абрамов произносит на VI съезде писателей РСФСР огненные слова: «Рушатся вековые устои, исчезает та многовековая почва, на которой всколосилась вся наша национальная культура, ее этика и эстетика, ее фольклор и литература, ее чудо – язык, ибо, перефразируя известное слово Достоевского, можно сказать: все мы вышли из деревни…» А вот замечательный композитор В. А. Гаврилин в одном из последних интервью, данных при жизни, произносит огненные тоже слова, посвященные памяти Георгия Свиридова, за два-три года перед тем скончавшегося:

«Он ушел, наш великий Друг и Наставник, и Учитель…, и Вразумитель наш!

Невольно вспоминаешь стих Некрасова:

Кончен век богатырей

И смешались шашки,

И полезли из щелей

Мошки и букашки…»

Мы видим, насколько сильно изменилась за недолгие в сущности восемьдесят лет культурная ситуация в стране. Новые люди, свободно заработавшие в истории советской русской культуры десятки страниц (Анненский, в рамках своей досоветской культуры, мечтал об одной-единственной), не истязаются уже над Еврипидом, но пашут многовековую почву размашисто, сеют разумное, доброе, вечное сплеча. А если спутал человек Достоевского с Тургеневым, а Некрасова – с Денисом Давыдовым, если назвал четверостишие стихом, а из процитированных четырех стихов Давыдова переврал три, то это потому только, что человек – крупный. Ему не до мелочей. Он мощно пашет, он укрепляет вековые устои. У него – всколосилось…

В символистскую эпоху русский художник трудился не столько пахотно сколько ювелирно: не увлекался пропагандой самородного и тотального добра, не укреплял устоев, но, превосходно ориентируясь в истории мировой культуры, словечки для своих поделок подбирал исключительно точно.

Символизм – одно из последних крупных идеалистических учений (наследовавшее выдохшемуся романтизму и опиравшееся в значительной степени на достижения классической немецкой философии) в мировой истории. Можно сказать даже, что символизм был последней ставкой в истории человеческого духа, последней великой попыткой спасти культурный мир от надвинувшихся на мир дикости и хамства (будь то элитарная постмодернистская пачкотня, будь то массовая демократическая стряпня в стиле Голливуда, М. Захарова, Пугачевой и ансамбля Beatles).

И нужно сразу сказать о том, что свою великую ставку русский символизм проиграл оглушительно быстро, проиграл оскорбительно легко, проиграл с треском…

Очевидно, была в нем своя неправда, своя «часть смертная», в конечном счете погубившая перспективное учение.

Неправдой символизма мы и займемся ненадолго (не забывая ни на минуту о том, что правду символизма я на предыдущих страницах своего скромного труда, конечно же, не исчерпал, – мы станем еще не раз возвращаться к ней).

Главной причиной исторической неудачи символизма явился «человеческий фактор» или, выражаясь по-человечески, первородный грех, о котором вожди русского символизма, относившиеся более или менее отрицательно к «казенному Православию», не задумывались ни на секунду.

Говоря коротко, идеальное учение требует для себя идеальных адептов. Если ты провозглашаешь какие-то абсолютные цели (там, мир преобразовать художественным словом), то ты и сам должен быть на высоте. Ты сам должен быть – абсолютен (ясно, что в реальности таким человеком стать нельзя, но подвигаться в нужном направлении провозгласителю абсолютных задач необходимо). Символизм победил бы, когда бы смог стать орденом. Когда бы возглавили движение харизматические аскеты, подобные Коневскому.

Вождями русского символизма стали люди светские и плотские. Безусловно, они были многократно образованнее всех лауреатов Государственных и Ленинских премий СССР, – всех этих советских художников-правдорубцев – Ф. Абрамова, Шукшина и им подобных. Безусловно, они понимали толк в истинно духовных задачах. Но несоответствие между внутренним миром художника и словесным его выражением («правило Адамовича», о котором мы много говорили на предыдущем чтении) приняло у наших старших символистов какой-то необратимый характер! Во внутреннем мире этих людей присутствовали в большом количестве обычные человеческие («слишком человеческие», по Ницше) качества: зависть и недоброжелательство, денежные вожделения и желудочные скорби – в стихах этих людей царили сплошные благостные Озимандия с Ассаргадоном да Звезда Маир.

Г. К. Лихтенберг, кое-что в науке понимавший, высказал однажды такое нетривиальное суждение о ней: «Ученому в своей сфере следовало бы мыслить так же, как простому человеку; он мыслит, и не думает о том, что совершает нечто важное. <…> То дело, которое является их долгом, ученые превращают в ремесло и воображают, что если они размышляют над тем, что делают, то они уже тем самым заслужили награду на небесах, тогда как это не более похвально, чем спать со своей женой».

Совершенно верно! Вспомним, как сталинский принцип мощного материального поощрения за научные достижения, возродивший русскую фундаментальную наук из тех руин, в которых она лежала к концу Гражданской войны, работавший до поры до времени (до времени, пока живы были настоящие ученые, воспитанные предыдущей эпохой и способные подсказать Сталину, кого из ученых следует поощрять, кого – нет), привел к полной деградации науки в брежневскую эпоху, когда люди, жадные до материальных благ, заполонили буквально все научные кафедры в стране, оттеснив от кормушки настоящих ученых. Это и не могло быть по-другому, потому что настоящий ученый «заточен» под свою науку, о которой думает 24 часа в сутки, вовсе не считая, что совершает тем самым нечто важное, заслуживающее почасовой оплаты (а за ночные раздумья – оплаты двойной). Любитель же материальных благ заточен под свою кормушку и под свою почасовую оплату. Зная что правительство платит настоящим ученым неплохие деньги, он способен 24 часа в сутки притворяться настоящим ученым: по-ученому морщить лоб, изображать бешеную научную деятельность. У него нету просто других занятий! Он только в науке – ноль, в искусстве же мимикрии и в делах имитаторства он – величина!

Понятно, что у настоящего ученого, по своей природе непрактичного, нет шансов при столкновении с прагматичным и хищным двойником.

Что-то похожее постигло и русских символистов, поскольку с середины «нулевых» годов ХХ века наш символизм, трудами гениального администратора Валерия Брюсова, сделался чрезвычайно популярной сферой человеческой деятельности. Принадлежность к секте символистов начала означать с этого времени и всероссийскую славу и большие