Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Остается привязать к сказанному выше яркое двустишие Случевского, произнесенное от лица Мефистофеля и впрямую к теме нашего сегодняшнего разговора об искусстве Серебряного века относящееся:
Смешаю я по бытию
Смрад тленья с жаждой идеала, —
и тем самым навсегда уже русское декадентство осудить и похоронить. Проще говоря, закопать.
Но осуждением мы не станем заниматься. Русские символисты грешили. Так что же? Человечность и греховность – синонимичные два понятия. Человек – существо падшее;
Мы не можем прожить жизнь, лежа на спине и размышляя о чьих-то чужих (брюсовских там) грехах. Толстовские неделание, непротивление, опрощение, тупое ворочанье почвы сохой – сами по себе не приблизят нас к Богу ни на шаг. Мы должны что-то, в духовном плане значимое, делать сами. Не стоит с тупым неодобрением взирать на русский символизм из-за присущего ему смрада тленья. На чей-то высокий нюх мы и сами, может быть, пахнем неважно. Полезнее будет для нас проникнуться жаждой идеала, каковой русский символизм в лучшую свою пору был пронизан.
И хватит уже нам заниматься обобщениями. Перейдем к частностям. Попробуем заглянуть нашим старшим символистам в глаза. Разберем их, вместе с их нестандартным весьма творчеством, поочередно.
Бальмонт. Представляется при мысли о нем какое-то предельно эпатажное и сильно певучее существо.
Хочу я зноя атласной груди, Хочу одежды с тебя сорвать!
Константин Дмитриевич был эпатажник, конечно, но он был домашний наш эпатажник – простоголовый и криворукий немного.
Русский очень человек, кичившийся чисто по-русски благозвучной иностранной фамилией.
Проницательный Анненский с большой точностью отреагировал однажды на все эпатажные выходки Бальмонта: «Да, именно хочу быть дерзким и смелым, потому что не могу быть ни тем, ни другим».
Этот добродушный невротик, сын степного помещика, уроженец малого села Гумнищи Шуйского уезда Владимирской губернии сознательно подстраивал свою жизнь под высшие западноевропейские образцы, – под Верлена, под «страшного Эдгара», под «трагического Бодлера».
Однажды он (имевший несчастную особенность пьянеть вмертвую от двух рюмок) лежал на мостовой в Париже – и через него переехал фиакр. Как пишет советский исследователь Вл. Орлов, «пострадавший был в восторге, такого не случалось даже с Верленом».
Бальмонт по сути своей – подражатель. Ни одного действительно нового, специфически «бальмонтовского» звука в русской поэзии, на мой слух, не осуществилось.
Розанов ядовито, но в целом справедливо размышляет о Бальмонте: «Это – вешалка, на которую повешены платья индийские, мексиканские, египетские, русские, испанские. Лучше бы всего – цыганские: но их нет. Весь этот торжественный парад мундиров проходит перед читателем, и он думает: “Какое богатство”. А на самом деле под всем этим – просто гвоздь железный, выделки кузнеца Иванова, простой, грубый и элементарный».
Замечу вскользь, что железный гвоздь, выкованный рукой русского кузнеца, – хоть какая-то опора для поэта, хоть какая-то связь с родной страной, где подобные вещи изготавливают, где строят с их помощью избы, защищающие народонаселение от ветров Арктики. Многие другие поэты нашего Серебряного века, прокувыркавшиеся всю жизнь в безвоздушном пространстве, не имели и этого.
Говоря про «платья индийские, испанские», Розанов намекает в первую очередь на переводы Бальмонта со всевозможных языков. Этими переводами Сабашников накачивал и электризовал всю Русь. Бунин, близко знавший Бальмонта, задался на старости лет вопросом, а точно ли знал Бальмонт те языки, с которых переводил? «Что до Бальмонта, – размышляет Бунин, – то он “владел многими языками мира” очень плохо, даже самый простой разговор по-французски был ему труден <…>. Как же все-таки сделал он столько переводов с разных языков, даже с грузинского, с армянского? Вероятно, не раз с подстрочников».
Брюсов, дававший обычно поэзии Бальмонта завышенную оценку, обмолвился однажды следующими неутешительными словами о Бальмонте-переводчике: «Бальмонт почти исключительно занят передачей размера подлинника и совсем, например, пренебрегает стилем автора, переводя и Шелли, и Эдгара По, и Бодлера одним и тем же, в сущности, бальмонтовским языком».
От других корифеев русского Серебряного века Бальмонт отличался отсутствием сколько-нибудь серьезного образования. Его вышибли из VII класса Шуйской гимназии «за принадлежность к революционному кружку». Благодаря сверхъестественным усилиям матери, он получил-таки возможность закончить гимназический курс в соседнем с родной Шуей Владимире, был принят в Московский университет – и вылетел с первого курса Юридического факультета «за организацию студенческих беспорядков». Его даже протомили три дня в Бутырской тюрьме, чем Бальмонт впоследствии несказанно гордился. (Полноценный мученик самодержавия, – что не так?)
В 22 года Бальмонт женится на Ларисе Гарелиной, дочери шуйского фабриканта. Родители недовольны были скоропалительным браком сына, не сподобившегося обзавестись ни образованием, ни профессией, поэтому молодые, отряхнув с подошв прах Шуи, удалились горделиво в московское съемное жилье. Там выяснилось, во-первых, что невротический (на грани с безумием) характер Ларисы Михайловны делает совместную жизнь с ней трудновыносимой, там выяснилось, во-вторых, что Константин Дмитриевич – поэт!
День и ночь кропает он вирши, стараясь попасть в тон, господствующий в тогдашней периодической печати:
Мой край родной, мой край многострадальный!
Ужели ты изведал мало бед?
В слезах, в крови всегда твой лик печальный,
В твоей душе веселью места нет, —
но как-то Стасюлевич не торопится нарождающегося российского Мартина Идена печатать, поскольку от признанных авторов отбоя нет (вот Алексей Жемчужников прислал десяток новых пьес).
Невеселая и безденежная вполне жизнь двух молодых невротиков тянется и тянется в съемной квартире; наконец наступает развязка. В руки Бальмонта попадает 12 марта 1890 года «Крейцерова соната». Прочитав это замысловатое произведение, начинающий поэт ясно сознает, что жить не стоит. Бальмонт выбрасывается с пятого этажа на каменную мостовую – и остается жив.
В весьма длинном и прозаичном стихотворении, носящем название «Воскресший», поэт делится с читающей публикой приобретенным опытом:
Полуизломанный, разбитый,
С окровавленной головой,
Очнулся я на мостовой,
Лучами яркими облитой.
Зачем я бросился в окно?
Ценою страшного паденья
Хотел купить освобожденье
От уз, наскучивших давно.
Хотел убить змею печали,
Забыть позор погибших дней…
Но пять воздушных саженей
Моих надежд не оправдали.
И вдруг открылось мне тогда,
Что все, что сделал я, – преступно.
И было Небо недоступно,
И высоко, как никогда.
В себе унизив человека,
Я от своей ушел стези… —
и так далее.
Стихи, повторюсь, прозаичные и
