Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Оживляет свою мертвечину Брюсов различными популистскими ходами: сочиняет, в частности, стихотворение «Каменщик» (Строим мы, строим тюрьму), которое в самый день своего написания вошло во все хрестоматии русского слова. Декадентство в этом сочинении исчерпывается модной подписью «Валерий Брюсов», сам же стишок – позорное подмигивание со стороны передовых модернистов в сторону революционной демократии («ни на минуту не усомнитесь, товарищи, – мы с вами»).
«В чувстве же слова, в честности по отношению к нему был сделан резкий прыжок, – если и не назад, то в сторону».
Чем же объяснить ту неимоверную популярность, которой пользовался Брюсов на пике своей карьеры? Люди ошибались? Но те-то люди были поумнее нас с вами: они прошли горнило пореформенной классической гимназии, они были, как мы не раз уже говорили, самым образованным поколением в русской истории.
Наверное, было в стихах Валерия Яковлевича Брюсова что-то подлинное – опричь маски демона и удушающей книжной эрудиции. Нужно признать, что за всеми его декорациями и декламациями шевелилась по временам жизнь. Приоткрывалась, стало быть, душа человека.
Попытаемся выявить это «подлинное».
Выделим два момента, которые в поэзии Брюсова, несомненно, присутствуют и определенную ценность ей придают. Это, во-первых, воля к жизни, которой поэт отличался. Во-вторых, это душа школьника, которую поэт сохранял в себе до конца.
Первый момент общеизвестен. Еще в 1904 году Блок во второй рецензии на «Urbi et Orbi» писал: «Анатомируя книгу с точки зрения содержания <…>, – мы могли бы указать на самый общий принцип – “волю к жизни”…»
В русском искусстве Брюсов несомненный соперник Чехова, точнее сказать – чеховский антипод, анти-Чехов по преимуществу.
В «нулевые» годы ХХ века формально царил в русской литературе Лев Толстой, хотя произведения, которые он в ту пору создавал, являли собой лишь бледную тень былого величия. Вслед позднему Толстому (изглоданному гордыней, обкусанному старческой деменцией) вставали на крыло ранний Максим Горький и молодой Леонид Андреев. Вся эта троица страшно в литературе шумела и гремела, учиняла бесконечные бури в стакане воды, кружила слабые головы. Над их текстами, по слову поэта Ходасевича, дурел любознательный кузнец. Их сочинения дискредитировали государственный строй, подогревали революционные настроения, расчищали почву для антиправительственных выступлений.
Настоящая русская литература в эти годы бесшумно обращалась вокруг оси, заданной названными выше полярными величинами: Чеховым с одной стороны, Брюсовым – с другой.
Чехов – изумительный художник, но Чехов и воля к жизни – два антиномичных понятия. Рано утративший веру, получивший чисто позитивистское образование на Медицинском факультете Московского университета, начинающий писатель имел несчастье заболеть туберкулезом (в 27-летнем, помнится, возрасте) – и как медик слишком хорошо понимал, чем это для него кончится. С этого времени он неотрывно всматривается в пустые глазницы придвигающейся смерти (гостью страшную к себе впустил и с ней наедине остался), мало интересуясь чувствами посторонних – таких здоровых! бессмертных практически молодых людей.
Вспомним, как профессор из «Скучной истории» разговаривает с единственным близким человеком, которого Бог послал ему на старости лет, – с юной и глубоко несчастной девушкой Катей, – когда та обращается к нему за помощью, за простым сочувствием. «Что мне делать? Говорите, что мне делать?» – вопрошает она. «Что же я могу сказать? – недоумевает профессор. – Ничего я не могу». «Помогите мне! Помогите! – причитает бедная девушка. – Не могу я дольше». «Ничего я не могу сказать тебе, Катя», – возглашает профессор.
Профессор, видите ли, болен. Как и автор «Скучной истории», он приговорен к смерти. Вместить в свою умную голову простую мысль, что Катя так же точно приговорена к смерти, как он сам, что она даже может умереть раньше, чем профессор (мало ли молодых людей умирало и умирает скоропостижно), а лет через сорок уж наверное окажется в его шкуре, – профессор и Чехов оказываются не в состоянии. Понимаете, они же умрут очень скоро. Они умрут. Такая трагедия… А остальные все люди – те, что умрут позднее, – идут они лесом.
Ахматова, отвечая на вопрос, отчего она так не любит Чехова, заметила однажды просто, но веско: «Я не люблю его потому, что все люди у него жалкие, не знающие подвига. И положение у всех безвыходное. Я не люблю такой литературы».
Брюсов – человек, знающий о подвиге много. Брюсов и воля к жизни – два синонимичных понятия.
Приведу суждение советского литературоведа: «Убежденность в неумирающей ценности завоеваний человеческого духа, вера в силу человека, уверенность в его способности преодолеть все сложности жизни, разгадать все мировые загадки, решить любые вопросы и построить новый мир, достойный человеческого гения, – неизменно воодушевляли Брюсова». Сотню-другую схожих высказываний о Брюсове я бы мог без труда привести. Все эти суждения справедливы, конечно.
Чехов тоже ведь исповедовал надсадно веру в «пар и электричество», которые суть любовь к людям, превышающая ту Любовь, о которой говорит нам устаревающее Евангелие. Но, в художественной практике своей, Чехов ясно показал, насколько слабо способны утолить муку человека, приговоренного к смерти и в самый момент своего рождения выведенного на всемирную бойню, – электричество и пар.
Брюсов проще намного. Этот бравурный поэт мыслями о смерти никогда не заморачивался.
Я мальчиком мечтал, читая Жюля Верна,
Что тени вымысла плоть обретут для нас,
Что поплывет судно, громадней «Гред-Истерна»,
Что полюс покорит упрямый Гаттерас,
Что новых ламп лучи осветят тьму ночную…
…………………………………………………………………………
Свершились все мечты, что были так далеки.
Победный ум прошел за годы сотни миль;
При электричестве пишу я эти строки,
И у ворот, гудя, стоит автомобиль…
Неплохо, да? Благостно… Вот вещь, которую совестливый и скучный чеховский профессор не догадался предъявить юной Кате, допытывающейся истерично, что же ей в этой жизни делать? «Как что делать? Читать Жюля Верна. Мечтать о покорении полюса. Размышлять о новых лампах и о громадном судне».
Это не смешно.
«Душа школьника», которую мы заблаговременно Брюсову присудили, начинает походить по временам на души школьников Голдинга («Повелитель мух»), заряженных на насилие и убийство. «Воля к жизни», которую открыл в Брюсове непререкаемый Блок, слишком часто оказывается на поверку волей к злой жизни.
Массовый читатель русского Серебряного века, возлюбивший Брюсова, был действительно намного образованнее нас с вами. И уж конечно, он сознавал то зло, которым буквально провоняла поэзия зрелого Брюсова. За эту-то вонь он и полюбил ее.
Университетский диплом в царской России открывал дорогу к солидному, не слишком обременительному заработку. Светлолобые читатели
