Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рассказ Аверченко «Разговор в школе» написан в 1916 году. Здесь уже целый класс городского училища объединяется против учительницы, произносящей казенные речи о пользе образования. Вы-де должны хорошо учиться, чтобы быть умными, чтобы отдавать себе отчет в окружающем… Отчет в окружающем?! Русские дети военного и предреволюционного 1916 года мигом объясняют учительнице, что в окружающей их действительности как раз ничего интересного нет, что в жизни совсем другое интересно и важно. Интересно, например, скакать по прериям на мустанге, ночевать у костра или в повозке. Повозки такие были… С индейцами можно подружиться. Есть хорошие племена, приличные. Делаварское племя есть – они белых любят… «Бизончики есть такие… С мохнатыми мордочками!» – девичий уже голосок. (В городских училищах царской России практиковалось совместное обучение.)
Если в 1887 году на целую российскую классическую гимназию отыскался один-единственный маньяк, подбивший на побег в Америку одного слабохарактерного одноклассника, то в 1916 году полный класс обычного российского городского училища в мечтах своих живет вне России.
Смахивает на эпидемию?
А вот заметка Розанова, выписанная мной из первого короба «Опавших листьев», который был создан в 1912 году:
«– Дети, вам вредно читать Шерлока Холмса.
И, отобрав пачку, потихоньку зачитываюсь сам.
В каждой – 48 страничек. Теперь “Сиверская-Петербург” пролетают, как во сне. Но я грешу и “на сон грядущий”, иногда до 4-го часу утра. Ужасные истории».
(Нужно понимать, что речь здесь идет не об аутентичных рассказах Конан Дойля, которые все можно прочесть за 3 вечера, а о бесчисленных коммерческих подделках – «сиквелах», так сказать, – которым сам Розанов не в силах был противостоять, от которых он – последний полноценный классик классической русской литературы – не в состоянии был оторваться до 4-х часов утра.)
«Крокодил» Корнея Чуковского – образцовая «звериная» сказка, написанная между 1916 и 1917 годами, характерна тем, что ни одного зверя, обитающего в России, в ней нет. «Спаситель Петрограда от яростного гада» сражается с фауной исключительно заморской – с крокодилами, с бегемотами, со слонами. Никакого тебе, принципиально, серого волка или лисички-сестрички. Никакого косоглазого зайца, никакого тебе кота, из сибирских лесов присланного к нам воеводой…
Когда же конфликт завершился, наступила следующая характерная идиллия: «По вечерам быстроглазая серна //Ване и Ляле читает Жюль Верна». (Конечно, будь Чуковский хоть немного поэт, он предвосхитил бы Ходасевича, заменив в данном тексте «быстроглазую» на «жидколягую».)
Все то же. Животное, которое в окрестностях Петрограда не водится; все тот же Жюль Верн.
Кому-то приведенная выше подборка покажется легковесной, пестрой… Поверьте, что примеры я мог бы усотерить.
Существует реальная черта, разделяющая жизнь в России, – разделяющая самосознание русских людей в России на две части. Россия до Жюля Верна, Россия после него. В России дожюльверновской, добуссенаровской, дошерлокхолмсовской хватало своих проблем. Перечтите всеохватный «Дневник писателя» – чего там только нет! Сколько трудноразрешимых задач, сколько острых социальных вопросов! Проблема «жидколягой серны» в умную голову Федора Михайловича даже не входила.
Ее и не было в 70-е годы ХIХ века. Вдруг она завелась. Где-то к 1890 году обозначилась ясно. К началу Февральской революции мы имеем дело уже с пандемией.
Масса русских людей, осознавших, что родная земля – «никуда не годится». Масса русских людей, сделавших из мутных ирокезов и потных бизонов – икону.
В 1912 году Розанов (с трудом оторвавшись от очередного 48-страничного выпуска «Шерлока Холмса») так напишет об этом:
«У нас нет совсем мечты своей родины.
И на голом месте выросла космополитическая мечтательность.
У греков есть она. Была у римлян. У евреев есть.
У француза – “chére France”, у англичан – “Старая Англия”. У немцев – “наш старый Франц” (разболтанный Розанов имеет в виду старого Фрица. – Н. К.).
Только у прошедшего русскую гимназию и университет – “проклятая Россия”.
Как же удивляться, что всякий русский с 16 лет пристает к партии “ниспровержения государственного строя”».
Розанов пытается связать отсутствие у русских «мечты своей родины» с космополитическим характером образования, которое русские дети в царской России получали. Розанов, закончивший в свое время II и III классы в Симбирской гимназии, IV–VI – в гимназии Костромской, так вспоминает программу этих учебных заведений:
«Учась в Симбирске – ничего о Свияге, о городе, о родных (тамошних) поэтах – Аксаковых, Карамзине, Языкове, о Волге – там уже прекрасной и великой.
Учась в Костроме – не знал, что это имя – еще имя языческой богини; ничего – об Ипатьевском монастыре. О чудотворном образе (местной) Феодоровской Божией Матери – ничего».
Все это верно. Русская школа (мы обсуждали это на 13 чтении) создавалась Ушинским по германским лекалам.
Но мы-то заговорили сегодня о другом.
Учебная программа в российской гимназии была космополитичной, – из этой-то гимназии дети сбегали в Америку, к мустангам и ирокезам. То есть римляне и греки (великолепные в действительности), которых классическая русская гимназия со всем казенным усердием своим ученикам предлагала, – отвергались последними во имя Ястребиного Когтя (он же Монтигомо).
Ну так понятно же, что воцарись в системе народного образования царской России какой-нибудь другой Ушинский, националистичный, – ничего не поменялось бы. Поэт Языков и Феодоровская икона Божьей Матери, предлагаемые ученикам в качестве альтернативы римлянам и грекам (но предлагаемые с тем же казенным усердием, без какового ни одна образовательная система в мире существовать не может), провалились бы так же точно. «Монтигомо, Ястребиный Коготь», возобладавший над Периклом и Цинцинатом, возабладал бы и над Языковым.
Дело тут не в качестве учебной программы, дело не в ее направлении – дело тут реально во внешнем влиянии. Дело в новом оружии, которое было случайно изобретено на Западе – и которое смогло утопить Россию, доселе непотопляемую. Какой-то особый запах имелся в «Монтигомо, Ястребином Когте» – запах, обрушившийся на русского читателя так же точно, как обрушивается на кота запах валерианы.
«Ну, так ведь и раньше было, – невозмутимо пробасит иной читатель из числа уравновешенных, объективных людей. – Русские вообще падки на приманки Запада. Вспомните тот же ХVIII век… Вольтер был особенно любим».
Что вы путаете? Недопустимо смешивать Вольтера с Жюль Верном, Джеком Лондоном и Г. Эмаром.
В западноевропейской культуре 1890–1910 годов имелись свои скромные, но несомненные вершины. Там имелись Ницше и Ибсен, там был блистательный роман Кнута Гамсуна «Мистерии», там были поздние, лучшие романы Т. Фонтане и недурные весьма поделки Г. Джеймса («Смерть льва», «»В следующий раз» – не приходилось читать? Рекомендую).
Все эти вещи переводились у нас, да и до перевода известны были тогдашней русской культурной элите,
