Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что я могу сказать о Грине в заключение сегодняшнего разговора о нем? Неплохой человек. Мужественный и тонкий. Странный («польский гонор» – вещь неистребимая). Дико раздражающий по временам выкрутасами своего литературного стиля, претендующего на «блистательность».
Человек, который подцепил инфекцию трёхгрошового русского западничества, носившуюся в воздухе, и заболел всерьез. Тогда была пандемия. Но знаете что? Есть желание присвоить болезни, которая поразила Россию на рубеже 1880–1890-х годов (и от которой наша страна до сих пор не исцелилась полностью), звучное название: «болезнь Грина». Этот больной доказал на своем примере, что болезнь не до конца смертельна. Что у заболевшего есть шанс остаться человеком, сохранить связь с абсолютным началом и с родной землей.
Этот писатель, правильно прочитанный, кое-что важное поможет нам в нас самих понять.
Возвращаемся к старшим символистам.
На очереди у нас Федор Сологуб.
Очевидно, что это самый умелый, самый стильный, самый мастеровитый поэт в компании старших символистов. Те все били достаточно тупо в одну точку, «бубнили о богодьяволе» – Сологуб порхал!
Гнедич назвал однажды Пушкина Протеем – певцом многоликим и, в силу своей многоликости, несравненным. Много позже Достоевский заговорил о той же особенности, одному Пушкину присущей: о «способности всемирной отзывчивости и полнейшего перевоплощения в гении чужих наций». «Не было поэта с такою всемирною отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут дело, а в изумляющей глубине ее, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов, перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном, потому что нигде ни в каком поэте целого мира такого явления не повторилось».
(Найдутся, пожалуй, любители спутать сверхъестественную многоликость Пушкина со «слишком человеческой», слишком многим человеческим особям присущей способностью менять маски. Разные вещи! Маски меняют ради выгоды, стремясь подделаться под чье-то модное лицо, подлезть поближе к моде, к успеху… В основе пушкинской многоликости лежит любовь к людям: восторг и изумление перед тайной чужой личности, которая так на тебя не похожа и так по-своему хороша!
Достойное чувство, в принципе понятное, и только оно дарует исключительным людям – таким, как Пушкин, – способность к перевоплощению. Думаешь о ближнем, восхищаешься ближним – и вдруг становишься на какое-то время им самим: начинаешь заново его жизнь переживать, начинаешь от его лица говорить и даже договариваешь за него то, чего сам ближний, умерший двести лет назад, договорить не успел.
Так гений радостно трепещет,
Свое величье познает,
Когда пред ним гремит и блещет
Другого гения полет;
Его воскреснувшая сила
Мгновенно зреет для чудес…)
Сологуб второй после Пушкина Протей в русской поэзии.
Одинаково легко и вольно – одинаково удачно и умно – мог он писать от лица палача, орудовавшего во время оно в Нюрнберге:
Кто знает, сколько скуки
В искусстве палача!
Не брать бы вовсе в руки
Тяжелого меча.
И я учился в школе
В стенах монастыря,
От мудрости и боли
Томительно горя.
Но путь науки строгой
Я в юности отверг,
И вольною дорогой
Пришел я в Нюренберг… —
или от лица (скорее от морды?) бродячей дворняги:
Досталась мне странная доля,
Но я на нее не ропщу.
В просторе холодного поля
Чего-нибудь съесть поищу.
Из тинистой, вязкой канавы
Напьюсь тепловатой воды.
Понюхаю тонкие травы,
Где старые чахнут следы.
Заслышу ли топот лошадки
На гулком вечернем шоссе,
В испуге бегу без оглядки
И прячусь в пахучем овсе.
Но знаю я, будет мне праздник,
Душа моя в рай возлетит,
Когда подгулявший проказник
Мне камнем в висок угодит.
Взметнусь я, и взвою, и охну,
На камни свалюся, и там,
Помучившись мало, издохну
И богу я дух свой отдам.
Вас покоробил, может быть, упомянутый всуе Бог, которому вознамерилась «отдать свой дух» зашибленная камнем собака? Правильно вас покоробило.
Сологуб не был человеком принципиальным, он не был никогда (и не стремился стать) таким человеком, который бы звучал гордо. Наголову превосходя того же Брюсова поэтическим талантом, Сологуб старательно брюсовские установки в искусстве воплощал. Для него, умного простолюдина, попавшего в случай, отвязаться от вождя и от его команды невозможно было. Отвяжешься, сделаешь шаг в сторону – и скатишься опять в безвестность, в нищету, в тинистую канаву…
Поэтому все родовые особенности российского декадентства Сологуб в своем творчестве прилежно имитирует. Тут тебе и «отец мой дьявол», тут тебе и «Звезда Маир», тут тебе и позорные реверансы в сторону революционной демократии:
…Миленький мальчик,
Маленький мой,
Ты не вернешься,
Ты не вернешься домой.
Били, стреляли, ―
Ты не бежал,
Ты на дороге,
Ты на дороге лежал.
Конь офицера
Вражеских сил
Прямо на сердце,
Прямо на сердце ступил…
«Офицер вражеских сил» в данном тексте – офицер императорской российской армии. Один из многих безымянных для нас, к сожалению, русских людей, выступивших в кошмарной реальности российского 1905 года на стороне человечности и правопорядка. Сколько их погибло в ту пору! Тысячи и тысячи…
Сологуб, естественно, приписывает своему антигерою всевозможные гнусности – затаптывание маленьких мальчиков лошадью, последующее поедание их плоти, пляску на обглоданных костях и прочее. Но у этого скверного стихотворения завораживающий ритм. Никакого дворничьего порыкивания, никакой «веры в победу сознательных рабочих» в нем нет. Ясно, что Сологуб как поэт выше Бальмонта двумя головами. Одинаковое задание, полученное от вождя, они очень уж по-разному выполняют. Что Бальмонту было недоступно в принципе, то Сологубу было легко.
Сологуб, конечно, очень талантлив, талантлив сплошь: от кончика пальцев до мозга кости. Мастер исключительный, почти абсолютный. Не Пушкин, конечно, но поэт, ближе других русских поэтов подбиравшийся к Пушкину по качеству таланта. Говорю же, второй Протей.
Вслушайтесь в бешеный ритм одного из ранних его стихотворений:
