Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

что «мать Диониса называлась Семелой и была во Фракии божеством почвенным», кто не имеет «необходимых сведений о культе Диониса, где змей, наряду с быком и деревом, был исконным фетишем бога».

Вячеслав Иванов темный поэт. Слоган «кормчие звезды», с которым он выступил перед читающей публикой, не означал на деле желания поделиться с людьми какими-то сокровищами античной мифологии. «Миф тем-то ведь и велик, что он всегда общенароден, – указал нашему герою Анненский еще в 1909 году. – В нем не должно и не может быть темнот». Увертливый Вяч. Иванов притворился, что не расслышал увещеваний Анненского, и продолжал делать главный упор в своей поэзии на загадывание ребусов, на размножение темнот, продолжал «не давать к своим высокоценным пьесам комментария».

Вяч. Иванов поэт элитарный – в худшем смысле этого слова. Проведя полжизни в пустопорожних разговорах про «соборность», Вяч. Иванов на деле всегда стремился сколотить вокруг себя небольшой кружок «посвященных», обожающих вождя, приносящих к его стопам «полусознательный восторг и робкие похвалы», до головокружения гордящихся тем, что они-то точно знают больше, чем другие.

Сама по себе элитарность – это не хорошо и не плохо. Всегда были, везде есть, всегда будут люди, знающие то, чего другие люди не знают, умеющие делать то, чего другие люди делать не могут. Отчасти «элитарные» люди, высшего пошиба люди рождаются такими, отчасти – становятся такими под влиянием благоприятно сложившихся жизненных условий. В нравственном отношении, «элитарность» – нейтральное понятие. Но одаренные люди способны по-разному к своей одаренности относиться. И вот здесь уже набирает силу, вступает в свои права вечное нравственное начало. Благо тому человеку, который смотрит на свою одаренность с некоторой тревогой, который помнит старый закон: «кому много дано, с того и спросится много».

Вяч. Иванов сделал себе имя в русской поэзии как непревзойденный знаток греческой филологии. Авторитет Вяч. Иванова поддерживался в глазах просвещенных современников тем фактом, что он двадцать лет провел в Германии и во Франции, вращался там в высших интеллектуальных и научных кругах, был долгие годы учеником великого Моммзена.

Как-то не учитывалось то обстоятельство, что Моммзен стал великим человеком, благодаря своим трудам по истории Древнего Рима, что к греческой филологии, сделавшей (в глазах почитателей) «крупнейшим русским поэтом» Вячеслава Иванова, этот знаменитый историк никакого отношения не имел.

Классическая филология – прекрасная наука! Но в этой-то именно науке Вячеслав Иванов никогда серьезно не работал, никаких важных открытий в ней не совершил. Конечно, он любил ее, имел к ней природную склонность, читал различные ученые книжки, посвященные ей, и, будучи смышленым русским человеком, нахватался верхушек в этой древней и благородной отрасли человеческого знания. Означенные верхушки (препарированные и преподнесенные читателю в стиле картинки «Найди охотника») позволили ему взлететь на российский Парнас, принесли ему славу, – но при чем здесь классическая филология в настоящем ее смысле?

А ведь была у Вяч. Иванова возможность заняться классической филологией всерьез.

Аверинцев обстоятельно об этой нереализованной возможности рассказывает:

«В 1886 году он после занятий на историко-филологическом факультете Московского университета уезжает в Германию, чтобы работать в семинаре прославленного историка Древнего Рима – Теодора Моммзена. По правде говоря, Вячеслава Иванова тянуло сильнее всего не к римской истории, а к греческой филологии, но поехать на казенные деньги стипендиатом в Лейпциг для участия в филологическом семинаре, к чему была реальная возможность, он отказался по соображениям нравственной щепетильности. Во-первых, быть стипендиатом означало принимать деньги от царского режима; Иванов предпочел, занимаясь у Моммзена, зарабатывать на жизнь корреспондентской и секретарской работой. Во-вторых, классическая филология имела у передового студенчества репутацию крайне ретроградного занятия, между тем как репутация истории, хотя бы даже древней, была менее сомнительной».

Все то же. Рабская преданность идолам революционной демократии, общая для всех старших символистов. Странная «нравственная щепетильность» была у этих людей! Русский Царь выглядел в их глазах простой мишенью для сатирических стрел, «мальчиком для битья», историческую Церковь они в грош не ставили – но неизменно ползали на брюхе перед узколобым боевиком из организации социалистов-революционеров («жертвенное же существо», «на смерть же идет»), пламенно лобзали нечищеный сапог «передового студента». Очевидно, эти люди (недаром ведь провозгласил их вождь Брюсов: «мы пророки») ясно сознавали, каким силам в России скоро свалится в руки власть над Россией.

Вяч. Иванов в 1905 году пишет (и печатает) такие, например, инвективы, обращенные против «темных сил самодержавия»:

Так! Подлые вершите казни,

Пока ваш скиптр и царство тьмы!

Вместите дух в затвор тюрьмы!

Гляжу вперед я без боязни.

Синтаксис Кирпичникова остается на месте, но никакой двусмысленности зато, никаких темнот в этом тексте нет. Полная и окончательная ясность. Казнить террористов подло. Точка. Вот символ веры российского интеллигента во времена первой русской революции, Хотя, как мы уже говорили на шестом чтении, на одного казненного террориста в ту пору приходилось трое убитых в правительственном лагере. Но этих убитых «передовым людям» не было жаль. Жаль им было – тех.

Элитарность и темноты не являются сами по себе недостатками поэта. Они могут быть органичны для поэта, у которого по-другому не получается. Большинство поэтов ХVIII столетия, позже Баратынский, Кюхельбекер, Шевырев, Глинка, Коневской сочиняли стихи темные и массовому читателю недоступные… Поэтов «с темнотами» в русской поэзии было и до Вяч. Иванова много.

Тот же Иннокентий Анненский, называя темноты Вяч. Иванова «вольными» (т. е. предумышленными, необязательными по сути дела), признает его заслуги в создании новых поэтических форм, называет стихотворные пьесы Вяч. Иванова «высокоценными», называет стиль Вяч. Иванова «выдержанным».

Сергей Аверинцев в предисловии к первому советскому изданию стихотворений Вяч. Иванова (1976 год) сочиняет следующий дифирамб, восхваляющий формальные достижения Иванова-поэта.

«Рядом с поэтами, сумевшими, как Блок, схватить и выразить “музыкальный напор” живой и движущейся истории, стихию всенародной жизни, Вячеславу Иванову принадлежит более скромное, но по-своему почетное место поэта языковой стихии. Знать, каким плотным и весомым может быть старинное русское слово, каким неожиданным светом может оно засветиться из своей глубины, – это, в конце концов, не так уж мало. Вячеслав Иванов писал, никогда не прибегая к тому поэтическому эсперанто, каким всю жизнь пользовался Бальмонт».

«Для Иванова драгоценнее всего именно очертания слова как неделимой, целостной и отделенной от всего иного единицы смысла. Слово в его стихах замкнулось в себе и самовластно держит всю полноту своего исторически выкристаллизовавшегося значения. Читателя надо пригласить и даже принудить к размышлению над этой полнотой, Для этого его необходимо – задержать».

«К [односложным словам] Вячеслав Иванов питал особую приязнь. Обилие односложных слов сгущает