Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не молк цикады скрежет знойный…
Было бы привычнее сказать (и легче выговорить!) “не умолкал”, но только в форме “молк”, с отброшенным префиксом и усеченным окончанием, есть некая оголенность, плотность и безусловность, есть сведение слова к его твердому изначальному ядру, и та разительная краткость, какой она была уже в державинской строке: “Я – царь, я – раб, я – червь, я – бог!”».
«То, что Иванову удавалось делать с односложными словами, отчасти предвосхищает энергию новых, неслыханных ритмов русской поэзии (вспомним хотя бы “Наш марш” Маяковского). Крайности “архаизма” и “новаторства” порой сходятся: по отношению к дерзновениям лирики ХХ века сознательно затрудненная ритмика Вячеслава Иванова, этого архаиста из архаистов, – необходимое соединительное звено…» – Господи помилуй! Воистину у Сергея Сергеевича Аверинцева язык был без костей. Свалить в одну кучу всë в среде советской интеллигенции модное («Наш марш» Маяковского, «Архаисты и новаторы» Тынянова) с тем, что дюжинному советскому интеллигенту вовсе было недоступно (Вяч. Иванов с его приязнью к односложным словам), перемешать всю кучу, посолить обильной ученостью («выкристаллизовавшееся значение слова», «префикс», «форма “молк”), с единственной целью: скормить получившийся салат тому же самому советскому интеллигенту. Слопает ведь!
О каком новаторстве Вяч. Иванова вообще может идти речь, когда в одной строке старика Державина:
Я – царь, я – раб, я – червь, я – Бог! —
все «открытия» Вяч. Иванова содержатся? Когда одна эта державинская строка четырех томов Собрания сочинений Вяч. Иванова (изданного в Брюсселе) премного тяжелей? Она просто написана лучше, чем какое бы то ни было сочинение Вяч. Иванова в стихах или в прозе. А «неслыханный ритм» «Нашего марша» в сравнении с ритмами Державина – тоскливая тусклая дребедень.
Вяч. Иванов в интерпретации Аверинцева выглядит этаким поэтическим тяжеловесом, оттеснившим на литературную обочину легковесного Бальмонта, кое в чем дополнившим самого Блока, да и отца Верлена (с его «за музыкою только дело») задвинувшим в угол.
Образцовый «преодолеватель символизма», восставший против дешевой музыкальности, поставивший во главу угла «стихию языка» и корнесловие… Большой человек!
Я не хочу сказать, что С. С. Аверинцев так уж кругом неправ. Бесспорно, лирика Вяч. Иванова имеет определенную (весьма немалую) ценность, Приятно ковыряться в его стихах, приятно «искать охотника» в хитросплетении его словес – каждый раз в новом углу спрятанного, каждый раз разного.
Но поэзия простое по своей сути занятие. Занятие, за которым человек раскрывается. В результате чего человек-поэт и человек-читатель вступают в странные отношения, оказываются в конечном счете лицом к лицу и начинают диалог… Высшая точка в этих отношениях – радость читателя, который рассчитывал познакомиться с автором, а познакомился внезапно с человеком: обрел друга.
Очевидно же, что Вяч. Иванов-автор и Вяч. Иванов-человек – две автономные величины, в разных частях света обитавшие и вовсе друг другу незнакомые. Что все «охотники», спрятанные поэтом в разные углы его «загадочных картинок», никакого отношения к личности Вяч. Иванова не имеют, никак ее не раскрывают.
Греческая филология позволила Иванову-автору сколотить респектабельную личину, за которой он надежно спрятал свое подлинное человеческое лицо.
«И что же это было за лицо?» – спросите вы. «Крайне неприятное!» – отвечу я.
«Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше». Тайным сокровищем Вяч. Иванова, его идолом, его кумиром был Фридрих Ницше. Жизненный путь Ницше, который был изначально классическим филологом, профессорствовал в Швейцарии, писал на латинском наречии диссертацию «Об источниках Диогена Лаэртского», а после устремился в область чистой мысли и покорил европейское человечество одухотворенностью, поэтичностью своей мысли, стал для Вяч. Иванова настоящей «кормчей звездой». Ему-то он подражал изо всех сил, стилизуя себя под классического тоже филолога, взлетевшего тоже к вершинам мысли (в реальности – залопотавшего про «соборность»), весьма тоже «одухотворенного» и «поэтичного»…
По сути своей Вяч. Иванов – простая обезьяна Фридриха Ницше. Рыжая, смышленая, страшно деятельная, слишком – даже для обезьяньего уровня – сексуально озабоченная… Всего лишь обезьяна.
Ницше, как и Бодлер с Верленом, не был узнан современниками. Ницше прожил жизнь уединенную и подвижническую. Он писал свои тексты по крайней внутренней необходимости. Он так же не думал о возможной награде за их написание, как новобрачный не думает о награде, причитающейся ему за то, что он спит со своей юной супругой. Подвижнические труды принесли в конечном итоге славу Ницше, но он, сошедший к тому времени с ума, о ней не узнал.
Вяч. Иванов, как и Бальмонт с Брюсовым, пришел на готовое. «Кормчей звездой» для него стал не реальный Ницше – одинокий больной человек, трудившийся в тиши, – но приобретший к концу ХIХ столетия европейскую славу Ницше. Слава в данном контексте означает власть над умами. Над лучшими умами. (Конюхи и уборщицы не читают ведь Фридриха Ницше.)
Власть над умами лучших людей, власть над лучшими людьми – истинная «кормчая звезда» Вяч. Иванова, его тайная цель. Так не гений радостно трепещет, когда видит полет настоящего гения, и, стилизуя свой жизненный путь под чужое величие, мастерит на коленке величие собственное.
Такое уж было у нашего героя любочестие.
Даже искренний апологет Вяч. Иванова, каким был Аверинцев, с мягким укором называет нашего героя «уловителем душ», говорит о том, что «в биографии поэта период “башни”, период плодотворного, но нецеломудренного духовного возбуждения, был скорее временем растраты сил, накопленных в сосредоточенном уединении прежних лет». При этом Аверинцев сознает, что в это именно время (и только в это время) Вяч. Иванов был «в фокусе», что «период башни» на Таврической улице, с его «нецеломудренным духовным возбуждением», – это то, ради чего Вяч. Иванов появился на свет. Время жатвы. Вершина жизни.
«Настроение первого тома (Аверинцев говорит о двухтомном сборнике «Cor ardens», ставшем, по его оценке, «итогом годов “башни”». – Н. К.) соответствует эмоциональной атмосфере “башни” с ее напряженными и душными головными страстями; ни раньше, ни позже Вячеслав Иванов не писал стихов, которые были бы в такой пугающей степени лишены духовной трезвости. Наряду с удачами поэта, стоящего в зените своего мастерства, мы то и дело встречаем провалы в отталкивающую безвкусицу».
Башня на Таврической улице – точное подобие хлыстовского «корабля» с его «радениями», с его напряженной и душной эротикой, стилизованной под мистику.
Хозяин башни – «мистагог», «торжественный и важный служитель таинств Диониса» (по слову Аверинцева), «мудрый, дионисийски веселый
