Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.
Пушкин говорит здесь о фундаментальных вещах, любовь к которым, верность которым только и делают человека человеком, поэта поэтом. Одна только верность фундаментальным вещам дарует человеку самостояние, избавляет его от участи щепки, носимой по волнам житейского моря прихотью судьбы и случая. Одна только верность фундаментальным вещам дарует поэту «огонь, порыв и самозабвение».
Мы знаем теперь, каким фундаментальным вещам предан был Федор Сологуб, в чем находило пищу его сердце, чего он, собственно говоря, от жизни хотел. Хотел он, чтобы некая босоногая особь женского пола стегала его по заду березовым прутом. (У Сологуба есть стихотворение, где решается самый важный вопрос – вопрос об инструменте, который лучше подходит для экзекуции. Березовый прут или пучок крапивы? Который из двух? По долгом размышлении, Сологуб отдает пальму первенства березовому пруту. Такая вот аналитика…)
Протеизм Сологуба объясняется его глубоким безразличием к любой вещи мира, не связанной напрямую с темой «бичевания». Ему все равно было о чем писать. Поэтому добрая половина его вещей суть кимвал бряцающий, виртуозная мертвечина (тут Адамович прав). У Сологуба есть также множество стихов, написанных на излюбленную тему впрямую и, соответственно, не предназначавшихся для печати, – в этих-то текстах и тени виртуозности нет. Мечта, выговоренная вслух, становится тем, чем она является на деле: махровой пошлостью; сам стих делается непроницаемо плотным, дубовым.
«Обойдемся, Гриша, без Татьяны.
Если хочешь, надо наказать».
И бежит в вечерние туманы
Гриша в сад, чтоб розог наломать.
Мать стоит босая у ступенек,
Слышит шум срываемых ветвей,
Видит – Гриша тащит целый веник.
Неизвестно кто из двух красней.
Мама Гришу в спальню проводила.
Взмахи рук, и по щекам хлоп! хлоп!
Догола раздела, положила
На колени. «Вот тебе!» Чжик! шлеп!
Наконец лучшие вещи Сологуба (а этим мастером написано немало истинно превосходных вещей, и Адамович неправ, отрицая это) оживлены присутствием излюбленной его темы, но присутствием потаенным, слегка замаскированным.
В том же «Нюренбергском палаче» выступает вдруг на заднем плане тема юноши – сына палача, с которым он как-то совсем уже безобразно обращается.
Мой сын покорно ляжет
На узкую скамью,
Опять веревка свяжет
Тоску мою.
Стенания и слезы, —
Палач – везде палач,
О, скучный плеск березы!
О, скучный детский плач!
Такой поворот событий кажется обывателю понятным: палач-де и в Африке остается палачом: палачествует день и ночь напропалую, губит все живое… В реальности же палач, тем более средневековый немецкий палач, богобоязненный и законопослушный, не мог не быть в семье своей родной самым нежным отцом. «Профессия у меня, возможно, специфическая, но я служу на своем участке фатерлянду. Зарабатываю на хлеб честно. Закон строг, но это закон. У меня семья, я должен ее кормить. Вы видели моего сына? Ангел! Умница! Пусть городская толпа смотрит на меня как на чудовище – сын меня любит. Одеваю его в бархат, пылинки с него сдуваю. Коплю деньги для него. Смогу со временем, Бог даст, определить сына в университет». Психологически это не может быть по-другому.
Но какое дело Сологубу до психологии, до реальности? Он набрасывает тонким искусным пером миниатюру, на которой изображен план средневекового немецкого города, а потом дышит на один из уголков миниатюры – и жар его нечистой мечты, ее «огонь, порыв и самозабвение», растопляют холод, оживляют всю миниатюру.
В стихотворном цикле «Когда я был собакой» следует обратить внимание на слова «рай» и «праздник», накрывающие бродячего пса с головой в ту именно минуту, в которую пьяный проказник попадает ему в висок камнем. Или вот миленький мальчик, маленький мой, который лежит покорно на городской брусчатке, предвкушая ту светлую минуту, когда Конь Офицера наступит ему копытом на сердце.
Все то же. Специфическая мазохистская жертвенность. Главное здесь – покорность. Уступить насильнику во всем. Облегчить насильнику путь к исполнению самых гнусных его желаний. Осыпать этот путь лепестками роз. «После всего» поцеловать насильнику руку, сжимающую рукоять кнута. И умереть.
Награда за покорность – рай.
Стоит еще упомянуть роман «Мелкий бес» – лучшую из вещей, написанных Сологубом в прозе. Роман стал для своего времени (1902 год) литературной сенсацией, хотя был задуман и исполнен крайне примитивно. В нем две только сюжетные линии: линия патологичного Передонова, совершающего на протяжении романного повествования разные немотивированные гнусные поступки и завершающего жизненный путь убийством единственного своего приятеля, и линия Людмилы Рутиловой – нежной провинциальной барышни, большой якобы поклонницы красоты (в античном ее понимании), умело развращающей юного гимназиста Сашу Пыльникова.
Ну никак эти две линии не пасуются, ну никак они не срастаются в роман!
Передовых современников приводила в восторг именно линия Передонова. Передовые современники находили в ней то, что испокон века в их скорбных головах содержалось, – находили обличение проклятого самодержавия, при котором гнусные личности, подобные Передонову, плодятся, множатся и торжествуют. «Когда же придет настоящий день? Когда же рухнет отвратительный царский режим?..»
Ждать оставалось недолго. Всего только 15 лет пришлось этим свободою горящим личностям мучиться без военного коммунизма, продразверсток и чрезвычаек, мучиться без истинного Передонова, сделавшегося в новой России, освободившейся от кошмара царизма, Народным Комиссаром, чего-то там Председателем и Заслуженным Чекистом Республики.
Вместе с тем роман Сологуба можно и сегодня прочесть без скуки (хотя лучше, конечно, не читать его вовсе) – он уродливый, но живой. Уродливый, но задевающий за живое.
Причина лежит на поверхности. В первоначальной рукописи романа было еще страниц 20 дополнительных, нашпигованных описанием всевозможных порок. Там секут Марту, секут ее брата Владю, секут Сашу, секут Людмилу – секут всех подряд. В печатную редакцию романа эти страницы не вошли. Не знаю, сам ли автор исключил их в последнюю минуту,
