Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Они злую жизнь в 1917 году заслуженно приобрели.
Рассмотри напоследок два-три стихотворения Брюсова, в которых он является поэтом несомненно.
Классическое брюсовское произведение, адресованное «Юному поэту»:
Юноша бледный со взором горящим,
Ныне даю я тебе три завета:
Первый прими: не живи настоящим,
Только грядущее – область поэта.
Это неточно. Точнее сказать, это неверно. Истинной областью поэта является прошлое («В воспоминаниях мы дома…»), в котором откладывается, приобретая свою настоящую цену, настоящее. Грядущим же, о котором мы, кроме предсказанных в Апокалипсисе горестных фактов, ничего достоверно не знаем и знать не можем, бывают озабочены только глупцы.
Помни второй: никому не сочувствуй,
Сам же себя полюби беспредельно.
Третий храни: поклоняйся искусству,
Только ему, безраздумно, бесцельно…
Вот настоящий Брюсов! Смесь высших истин (мало кто сознает, что настоящее искусство само себе служит целью; что оно бесценно ровно настолько, насколько оно, в плане решения злободневных житейских задач, бесцельно) с запредельно плоской этикой (даже Козьма Прутков не сподобился «сам же себя полюбить беспредельно», – такое доступно только чистокровному хаму) и с прямым жестким антихристианством: никому не сочувствуй: даже и не пытайся полюбить ближнего, как самого себя.
Спустя одиннадцать лет, Брюсов вновь обращается к Поэту (уже не юному, а зрелому) с настойчивыми рекомендациями:
Ты должен быть гордым, как знамя;
Ты должен быть острым, как меч;
Как Данту, подземное пламя
Должно тебе щеки обжечь, —
на практике звучные эти советы означают одно: погости в преисподней, обожги щеку об адскую сковороду.
Без этого важного опыта (опыта общения с инфернальными силами) не стать тебе никогда Важным Поэтом.
В стихотворном послании к «белой дьяволице» З. Н. Гиппиус наш герой попытался все точки над i в означенном вопросе окончательно расставить:
Неколебимой истине
Не верю я давно,
И все моря, все пристани
Люблю, люблю равно.
Хочу, чтоб всюду плавала
Свободная ладья,
И Господа и Дьявола
Хочу прославить я.
Это же страшно, да? «И Господа я хочу, и дьявола я хочу, неколебимую истину – отрицаю неколебимо…»
Это совсем не страшно. Валерий Брюсов, во внутреннем своем развитии, даже до агностика не дорос. Он всю жизнь оставался атеистом-позитивистом, простым, как двухнедельный младенец, и плоским, как доска. Бог и дьявол были для Брюсова – мифологией. То есть расходным материалом: средством для ярко-певучих стихов. Как Зевс и Аид примерно. Не случайно же гордый ямб в процитированном произведении, на многое претендующем, смахивает на разухабистый раешник. Эти стихи под гармошку удобней всего распевать. Качество мысли накладывает нестираемый отпечаток на форму ее выражения.
И это странно. Предельно умный безбожник, каковым являлся на самом деле Брюсов, именно в литературных отношениях с Богом скатывается постоянно на уровень тупорожденного героя Н. Олейникова, в глазах которого наука доказала, что душа не существует.
«Мы все родом из детства», но Брюсов как-то особенно жестко в младенческих пеленах застрял. Семья значила для него слишком много. Дед нашего поэта по отцу Кузьма (нет, не Прутков, а именно что Брюсов Кузьма Андреевич) – крепостной крестьянин, выкупившийся на волю и занявшийся пробочной торговлей. Отец Брюсова Яков Кузьмич – пробочный фабрикант средней руки (впоследствии успешно разорившийся) – был, как все полуобразованные люди, «человеком демократических убеждений» и «атеистом». Он «читал Дарвина и Маркса, особо почитал Н. А. Некрасова и Д. И. Писарева».
Этот-то любознательный купец и сделался для сына-поэта путеводной звездой.
В своей поздней «Автобиографии» Брюсов с непонятной гордостью повествует об обстоятельствах уродливого домашнего воспитания, которому он подвергся: «От сказок, от всякой “чертовщины” меня усердно оберегали, зато об идеях Дарвина и о принципах материализма я узнал раньше, чем научился умножению. Нечего говорить, что о религии в нашем доме и помину не было».
Высокое образование приводит человека к Богу, полуобразованность встает между человеком и Богом медной стеной. Страшны не сами по себе Писарев и Дарвин, – что страшного в дурной литературе, что страшного в примитивной и плоской научной гипотезе, что страшного в самих «принципах материализма», которыми только очень невежественный человек может сегодня увлечься, – страшна гордыня полуобразованного человека, нашедшая для себя в очередной раз надежную, т. е. авторитетную в глазах модного света, опору.
Помните, может быть, рассказанную в книжке К. Чуковского «От двух до пяти» историю несчастного мальчишки, которого воспитали в тех же передовых принципах, что и Брюсова, и который успешно щелкал по носу своих менее продвинутых товарищей, поучая их, что «чертей не бывает», «фей не бывает», «гномов не бывает», «воскресения мертвых не бывает». Когда в классе читали хрестоматийный рассказ Л. Толстого про акулу, напавшую на мальчика, купавшегося в открытом море неподалеку от военного судна, на котором служил его отец, герой Чуковского особенно похабно осклабился и возгласил: «Акулов не бывает!»
Мы говорили на седьмом чтении, что вера в сверхъестественное коренится в природе человека. Связь с трансцендентным миром – это связь с источником жизни. Угасить в сердце ребенка веру в чудеса – страшное преступление.
Дерево, у которого спилили верхушку, начинает стлать по земле извилистые и бесполезные сучья, начинает производить в большом количестве безобразную и бесполезную биомассу.
Так и человек.
Выступая в день своего пятидесятилетия на юбилейном заседании, учиненном в его честь большевиками (1923 год), Брюсов сказал: «Сквозь символизм я прошел с тем миросозерцанием, которое с детства залегло в глубь моего существа».
Символизм был одним из самых идеалистичных и самых сложных в истории России литературных течений. Брюсов имел нахальство сделаться его вождем. При этом в глубине существа нашего героя залегла с детства просветительная брошюра. «Замыслы его всегда напоминали дурную журналистику». Идеалист он был никудышный; он был кондовый материалист. Брюсов прошел «сквозь символизм» с тупой фамильной верой в ту истину, что душа не существует. Но со сложностью у этого великого человека все было в полном порядке!
В юности он увлекался Лейбницем, писал о Лейбнице восторженные стихи. Он и о самых непроницаемо-сложных русских поэтах – о Баратынском, о Тютчеве, о Случевском, о Каролине Павловой – высказывал по временам настолько тонкие
