Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Еще хуже обстояли у символистов дела с новой красотой, ибо она у них заключалась в более или менее прямолинейном подражании красоте французского и бельгийского (Верхарн) символизма.
И все-таки у русских символистов имелись свои оттенки в копировании высших западноевропейских образцов. Как вы могли заметить сегодня, «новая красота Минского», «новая красота Коневского», «новая красота А. Добролюбова» – разные три вещи.
Человек не машина. Сколько его ни программируй – выскочит рано или поздно навстречу программе личность: встанет индивидуальность, которая захочет (и сумеет) «по своей глупой человеческой воле пожить».
Здесь мы уже переходим от общественно-политической области к областям поэтической и языковой, каковым о. Павел посвятил в письме к дочери-подростку Ольге ряд веских строк:
«Символисты, преувеличенным жестом, указали на творческую стихию речи, на воссоздание слова в каждом единичном акте говорения, на законность словотворчества <…>. Они ознакомили читателя с русской и иностранной литературой. Они ввели культуру языка, образа и стиха. Они восстановили технику стихотворной речи, когда-то великолепную (в пушкинскую эпоху. – Н. К.), но затем нацело утраченную» и т. д.
Тезисы Флоренского, в принципе верные, требуют обсуждения.
Любое явление живет настолько, насколько оно связано с источником жизни и красоты. И, безусловно, мы бы не вспоминали сегодня про русский символизм, когда бы не было в нем частички Бога, когда бы не было в нем своей правды – той правды, которая породила в конечном счете великого русского поэта Блока Александра Александровича.
Тупым заимствованием у Бодлера и Верлена явление ослепительного Блока не объяснишь. А в том, что он свято верил (до поры до времени) в правду символизма, сомневаться не приходится.
Исследователи не раз уже проводили параллель между судьбами Блока и Рембо – двух лучших, двух талантливейших символистов земли. Рембо бросил писать стихи и уехал на заработки в Северную Африку, Блок повернулся к стене лицом и умер. Эти два поэта по-разному засвидетельствовали одну и ту же истину: в учении, которому они служили, в правду которого они верили, полной правды не обнаружилось. Они не нашли в себе внутренней необходимости для того, чтобы однажды начатое (и чертовски удачно начатое) дело продолжать. Они разуверились в учении – в том самом учении, вера в которое сделало их великими.
Но не будем забегать вперед.
«Истина найдена от века… – провозгласил Гете (в переводе Аполлона Григорьева), – старую истину усвой твоей душе».
Вечную истину символизма пропагандировал в древности Платон. Он учил, что мир явлений, открытых нашему пещерному взору, – лишь тень истинных событий, происходящих извечно за стенами пещеры.
В Россию означенная истина пришла в IX веке вместе с богослужебной практикой Православной Церкви. Служба наша церковная была и есть – насквозь символистична.
Наверно поэтому в первой трети ХIХ века тайна символизма была хорошо известна Катенину, произнесшему (и опубликовавшему в «Размышлениях и разборах…») следующее глубокое суждение о поэзии: «Звуки речей для нее только знаки высоких мыслей и чувств». Звуки и знаки (т. е. символы), – восхитительная внутренняя рифма!
В 1860 году Фет в письме к С. В. Энгельгардт демонстрирует свою причастность к тайнам символизма: «Жаль, что новое поколение ищет поэзию в действительности, когда поэзия есть только запах вещей, а не самые вещи».
В 1944 году Вяч. Иванов, единственный из крупных символистов доживший до этого тяжелого военного времени, попытался высшую правду отшумевшего в человеческой истории учения сформулировать:
Вы, чьи резец, палитра, лира,
Согласных муз одна семья,
Вы нас уводите из мира
В соседство инобытия.
И чем зеркальней отражает
Кристалл искусства лик земной,
Тем яственней нас поражает
В нем жизнь иная, свет иной.
И про себя даемся диву,
Что не приметили досель,
Как ветерок ласкает ниву
И зелена под снегом ель.
Иннокентий Анненский, лет за 40 до Вяч. Иванова, попытался на свой лад старую истину истолковать:
«Поэзия не изображает, она намекает на то, что остается недоступным выражению. Мы славим поэта не за то, что он сказал, а за то, что он дал нам почувствовать несказанное».
«Мне кажется, что настоящая поэзия не в словах – слова разве дополняют, объясняют ее: они, как горный гид, ничего не прибавляют к красоте заката или глетчера, но без них вы не можете любоваться ни тем, ни другим».
«Поэзии приходится говорить словами, т. е. символами психических актов, а между теми и другими может быть установлено лишь весьма приблизительное и притом чисто условное отношение, – добавляет Иннокентий Анненский. – Сами по себе создания поэзии не только не соизмеримы с так называемым реальным миром, но даже с логическими, моральными и эстетическими отношениями в мире идеальном. По-моему, вся их сила, ценность и красота лежит вне их, она заключается в поэтическом гипнозе».
На тринадцатом чтении мы вспоминали ясную мысль Недоброво: «Для суждения о поэте исследователь имеет перед собою только испещренную типографскою краскою бумагу, которая, сама по себе, могла бы служить лишь предметом теории о бумаге и краске; всë же, что называется поэтом, возникает при условии воздействия этих знаков на мозг исследователя <…>. Единственным доступным при исследовании творчества материалом являются личные, безнадежно замкнутые психические переживания исследователя».
Когда я говорю про поэта Фета, настаивает Недоброво, «я говорю не об Афанасии Афанасьевиче Шеншине и не о нескольких книгах, а о какой-то особенной духовной величине, во мне (курсив мой. – Н. К.) существующей. <…> Никакого иного <…> Фета, кроме множества тех внутренних Фетов, о которых только что упоминалось, невозможно отыскать в действительности».
Создания поэзии несоизмеримы с реальным миром… Настоящая поэзия не в словах… Слова лишь символы психических актов… Сила, ценность и красота поэтических созданий лежит вне их. Поэзия Фета существует во мне и в других читателях Фета, но в так называемой действительности – ее не существует… Это же очевидные всë вещи. Это же такая азбука метафизики… Это же всë так и есть!
Повторю еще раз: заслуги символистов в истории русской культуры велики и многообразны. Больше скажу: русский символизм – это и есть культура, культура по преимуществу. Поколение символистов – самое образованное поколение в русской истории (следствие гимназической реформы 1871 года, о которой мы говорили в конце седьмого чтения).
Мироощущение человека, принадлежащего Серебряному веку русской культуры, точно выражают слова того же Анненского, который
