Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это неправильно. Европейский символизм был, повторюсь, учением идеалистичным, требовавшим от своих адептов не читки, но полной гибели всерьез. Он был учением, резко противостоящим буржуазным идеалам, воцарившимся в Западной Европе, и ниоткуда ни разу материально не поддержанным. Бодлер и Верлен были в своем отечестве – нищие люди, абсолютно непризнанные и хуже того – проклятые.
В пореформенной (имею в виду манифест 1905 года) России, двинувшейся по пути буржуазного преуспеяния, подражатели проклятых поэтов сумели и невинность соблюсти (стать символистами не хуже Верлена), и капитал нажить.
Более или менее понятно, как это произошло. Каток западноевропейской цивилизации проехался по человеческим судьбам Бодлера и Верлена. Однако коллективный ум западноевропейского человечества, от природы сметливый, понял довольно быстро, что темная энергия того же Бодлера, если правильно ее использовать, не повредит, а скорее поможет накатистости западноевропейского катка. Творчество Бодлера и Верлена стало с середины 80-х годов ХIХ века модным в Западной Европе.
Брюсов и Кº – поверхностные довольно люди, которые погнались за европейской модой, не имея той трагедии в душе, которая сделала великими (а после их смерти модными) поэтами Бодлера и Верлена.
Широко известна дневниковая запись 19-летнего Брюсова, выбирающего себе жизненный путь: «Талант, даже гений, честно дадут только медленный успех, если дадут его. Это мало! Мне мало. Надо выбрать иное. <…> Найти путеводную звезду в тумане. И я вижу их: это декадентство и спиритизм. Да! Что ни говорить, ложны ли они, смешны ли, но они идут вперед, развиваются, и будущее будет принадлежать им, особенно если они найдут достойного вождя. А этим вождем буду я!»
Брюсов, надо сказать, всегда верил в свою исключительность. Эта вера базировалась в основном на том факте, что наш герой выучился читать в три года. В процитированной выше дневниковой записи от 3 марта 1893 года Брюсов только отыскивает для своей гениальности, доселе бесформенной и анонимной, Архимедову точку опоры. И находит ее! Нашего героя постигает как бы озарение…
Брюсовское озарение выглядит со стороны достаточно убого. «Честность не дает успеха или дает медленный – выбираю нечестность». «Есть путеводная звезда в тумане – и я вижу их обе». «Мир должен развиваться и идти вперед»…
Адамович справедливо говорит: «Есть что-то глубоко провинциальное во всех писаниях Брюсова, какая-то помесь “французского с нижегородским”, которую трудно вынести. И всегда была она в нем. <…> Замыслы его всегда напоминают дурную журналистику. <…> Пороком брюсовского творчества навсегда осталось несоответствие его огромного чисто словесного дарования его скудным замыслам, помесь блестящего стихотворца со средней руки журналистом».
Впрочем, Ахматова, уж никак не хуже Адамовича разбиравшаяся в стихах, успешно оспаривает его тезис об огромном словесном даровании Брюсова: «В стихах и Гелиоглобал, и Дионис – и притом никакого образа, ничего. Ни образа поэта, ни образа героя. Стихи о разном, а все похожи одно на другое. И какое высокое мнение о себе <…>. Административные способности действительно были большие».
Административные способности у Брюсова были огромные. Брюсов был, в полном смысле сложного понятия, которого нельзя встретить в Евангелии, – великим человеком. В любом деле, каким захотелось бы ему заняться, он преуспел бы. Займись он промышленностью, он стал бы для России вторым Демидовым или Путиловым. Но он соизволил заняться стихами. И в этом бизнесе (доселе малодоходном) всех своих конкурентов, естественно, одолел. Сделав попутно бизнес доходным.
Идеалистичные замыслы Брюсова смахивали обыкновенно на дурную журналистику, зато осуществлялись всегда в полном объеме и точно в срок. Пожелал Брюсов стать вождем русского декадентства – и стал. Изменил ход русской литературы. Перемножил на ноль «славное наследие 60-х». Доказал российскому читателю, что поэт важнее, чем гражданин, – что поэт намного нужнее гражданскому обществу, чем гражданин. Сделал высокую поэзию надолго (чуть ли не на 70 лет) актуальной и модной в России…
Серебряный век русской литературы – дело его рук. Этот именно великий человек мышцей крепкою, высокою сокрушил врагов поэзии, которые успешно прикидывались у нас с середины 1850-х годов друзьями добра.
Но нечестность, принятая Брюсовым за основу будущей литературной деятельности, придала полету русской поэзии в ХХ столетии небольшое начальное искривление, имевшее плачевные последствия.
Аполлон Майков, сходя во гроб, благословил нарождающееся русское декадентство двумя-тремя хлесткими эпиграммами. Лучшая из них следующая:
У декадента всë, что там ни говори,
Как бы навыворот, – пример тому свидетель:
Он видел музыку; он слышал блеск зари;
Он обонял звезду; он щупал добродетель.
Не невозможно в принципе увидеть музыку (на любой задрипанной дискотеке вы обнаружите сегодня целое море «цветомузыки», рассчитанной, вероятно, на глухих посетителей). Не невозможно в принципе услышать свет зари (вспомним понятие «музыка сфер», открывшееся некогда Пифагору и развитое впоследствии Кеплером). Сложнее обонять звезду – для этого нужен какой-то уж очень длинный и тугоплавкий нос, – но и такая задача может быть заявлена. «Полагаю, что у каждой звезды есть особый запах. Потрудитесь доказать обратное».
Невозможное в принципе занятие – щупать добродетель. Если вы чем-то таким сегодня занимаетесь, то осязаете вы не ускользнувшую от вас навсегда добродетель, но всего лишь чьи-то чужие первичные половые признаки.
Трагикомедия русского декадентства состоит в том, что его вожди этой именно невозможности не сознавали. Они замахивались на исключительность, теряя по дороге те простые качества, те простые знания, которые присущи большинству людей, – которые, в сущности говоря, и делают людей людьми.
На седьмом чтении мы вспоминали слова Катенина: «Истинный поэт бывает всегда непременно человек, одаренный большой простотой сердца, мыслей и деяний».
Бунин, познакомившийся с Брюсовым в ту пору, когда тот еще носил студенческую тужурку, и впоследствии многократно с Брюсовым пересекавшийся, свидетельствует: «Был он <…> неизменно напыщен не меньше Кузьмы Пруткова, корчил из себя демона, мага, беспощадного “мэтра”, “кормщика”…»
Замечу, справедливости ради, что и остальные старшие символисты за недолгие годы своих всероссийских триумфов ни одного словечка на публику не вымолвили в простоте.
Хотя символизм в принципе способен сосуществовать с простотой. Разве не проста лирика непростого французского символиста Верлена? Непростой тоже русский символист Блок в поэзии третьего тома смог пробиться к простоте… Старшие символисты в России и не нуждались в простоте, и не старались особенно в ее светлую область проникнуть, – у них все было хорошо и так.
Оглушительный финансовый успех русского символизма явился, на мой взгляд, началом его конца.
Потому что успех такого рода и такого масштаба оплачивается обычно мелкими услугами князю тьмы. И будущее крушение в таких случаях –
