Михаил Юрьевич Лермонтов. Тайны и загадки военной службы русского офицера и поэта - Николай Васильевич Лукьянович

Дальнейшие события происходят, как в реальном боевом столкновении, но если ранее ситуация была под контролем у Грушницкого и драгунского капитана, то теперь инициатива полностью переходит к Печорину. При этом были соблюдены все формально необходимые условия поединка. Попытка примирения со стороны Печорина состоялась, но такая, что она изначально не могла быть принята Грушницким без ущерба для его репутации.

Далее уже Печорин навязывает свои правила, причем такие, что дуэль полностью превращается в убийство, без каких-либо вариантов. «Я его (Грушницкого. – Авт.) поставил в затруднительное положение. Стреляясь при обыкновенных условиях, он мог целить мне в ногу, легко меня ранить и удовлетворить таким образом свою месть, не отягощая слишком своей совести; но теперь он должен был выстрелить на воздух, или сделаться убийцей, или, наконец, оставить свой подлый замысел и подвергнуться одинаковой со мною опасности».

Печорин своим холодным аналитическим умом разбирает все возможные сценарии развития событий. А разве не так должен поступать каждый командир перед боем – учитывать все, быть готовым к любым неожиданностям, к любым изменениям обстановки!

Полное самообладание, которое демонстрирует главный герой романа перед дуэлью – характерное качество боевого русского офицера. Если дрогнул офицер, значит, дрогнут и его подчиненные, а это значит, что бой проигран. «Я вам удивляюсь, – сказал доктор, пожав мне крепко руку. – Дайте пощупать пульс!.. О-го! лихорадочный!., но на лице ничего не заметно… только глаза у вас блестят ярче обыкновенного».

М. Врубель. Иллюстрация к «Княжне Мери». 1890–1891.

Печорин до конца оставляет возможность своему противнику сохранить лицо: «Я решился предоставить все выгоды Грушницкому; я хотел испытать его; в душе его могла проснуться искра великодушия, и тогда все устроилось бы к лучшему; но самолюбие и слабость характера должны были торжествовать». Самолюбие и слабость характера в обыденной жизни не являются такими уж плохими качествами, но для офицера, особенно перед боем и в бою они нетерпимы, потому что могут погубить дело, а это загубленные жизни и искалеченные судьбы.

И опять Печорин дает возможность Грушницкому достойно выйти из ситуации: «Он (Грушницкий. – Авт.) покраснел; ему было стыдно убить человека безоружного; я глядел на него пристально; с минуту мне казалось, что он бросится к ногам моим, умоляя о прощении; но как признаться в таком подлом умысле?.. Ему оставалось одно средство – выстрелить на воздух; я был уверен, что он выстрелит на воздух! Одно могло этому помешать: мысль, что я потребую вторичного поединка».

А что же Грушницкий? «Колени его дрожали. Он целил мне прямо в лоб… Неизъяснимое бешенство закипело в груди моей. Вдруг он опустил дуло пистолета и, побледнев как полотно, повернулся к своему секунданту. “Не могу”, – сказал он глухим голосом. – “Трус!” – отвечал капитан. Выстрел раздался. Пуля оцарапала мне колено».

Обвинение в трусости, которое бросил Грушницкому драгунский капитан, – самое тяжелое оскорбление для русского офицера, после которого неизбежно должен был следовать вызов на дуэль. А что делает Грушницкий? Он стреляет в Печорина, как будто его ударили хлыстом, то есть драгунский капитан знал цену своему подопечному. Печорин великодушен по-прежнему: «И вы не отказываетесь от своей клеветы? не просите у меня прощения?.. Подумайте хорошенько: не говорит ли вам чего-нибудь совесть?». И вот здесь инициативу берет в руки драгунский капитан, вероятно, опасаясь, что Грушницкий может дрогнуть. «Господин Печорин…. вы здесь не для того, чтоб исповедовать, позвольте вам заметить… Кончимте скорее; неравно кто-нибудь проедет по ущелью – и нас увидят». Но когда обман с пистолетами обнаружился, а после протестов драгунского капитана Печорин предложил ему дуэль на тех же условиях, тот «замялся», то есть попросту струсил. Легко совершить подлость, но отвечать за нее по-настоящему желающих очень мало.

Как ведет себя в этой ситуации Грушницкий? Теперь драгунский капитан помочь ему не может и решить за него тоже ничего не может, он выведен из игры. «Грушницкий стоял, опустив голову на грудь, смущенный и мрачный. – Оставь их! – сказал он наконец капитану, который хотел вырвать пистолет мой из рук доктора… – Ведь ты сам знаешь, что они правы. Напрасно капитан делал ему разные знаки, – Грушницкий не хотел и смотреть».

Печорин дает ему последний шанс. «Грушницкий! – сказал я, – еще есть время; откажись от своей клеветы, и я тебе прощу все. Тебе не удалось меня подурачить, и мое самолюбие удовлетворено; вспомни – мы были когда-то друзьями… Лицо у него вспыхнуло, глаза засверкали. – Стреляйте! – отвечал он, – я себя презираю, а вас ненавижу. Если вы меня не убьете, я вас зарежу ночью из-за угла. Нам на земле вдвоем нет места… Я выстрелил… Когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке не было».

Перед лицом смерти Грушницкий вернулся к самому себе, он действительно стал русским офицером, он не оставил Печорину выбора и его рукой, как это ни странно звучит, покончил жизнь самоубийством. Он вернулся к самому себе и можно предположить, что если бы у него было другое окружение, не такое как драгунский капитан «со товарищи», возможно, он не докатился бы до такой откровенной подлости. Эту черту русского человека проницательно отметил Гоголь устами Тараса Бульбы: «Но у последнего подлюки, каков он ни есть, хоть весь извалялся он в саже и в поклонничестве, есть и у того, братцы, крупица русского чувства. И проснется оно когда-нибудь, и ударится он, горемычный, об полы руками, схватит себя за голову, проклявши громко подлую жизнь свою, готовый муками искупить позорное дело». Вспомним поведение капитана Тенгинского пехотного полка Марченко, изрубленного напавшими горцами, но перед этим успешно торговавшего с ними и показавшего им все укрепления своей крепости.

Но если все-таки представить, что Грушницкий остался бы жив, то, скорее всего, он сделал бы блестящую карьеру. Скольких солдат и офицеров он погубил бы ради этого? Трудно сказать, но если офицер пошел на сознательную ложь в начале своего пути, то она сопровождала бы его всю жизнь. Конечно, он вел себя в высшей степени недостойно. Но много ли офицеров того времени были такими, как он? Безусловно, нет. Как считал Шевырев (статья «Герой нашего времени») в Грушницком «даже нет и того чувства, которым отличались прежние наши военные, – чувства чести. Это какой-то выродок из общества, способный к самому подлому и черному поступку. Автор примиряет нас несколько с этим созданием своим незадолго перед его смертью, когда Грушницкий сам сознается в том, что презирает себя» [25]. Вот так легко и непринужденно лишил этот литератор всех своих современников – русских военных чувства чести.

А как повел